Андрей Еремеевич опрометью кинулся к двери, а остальные
приникли к окнам. И все увидели, как к парадному входу райкома мягко подкатил,
сверкая лаком, роскошный «ЗИС-101». Это выглядело так, как если бы у причала
мелкой речушки ошвартовался океанский лайнер. Подскочивший вовремя Ревкин
распахнул переднюю дверцу, и навстречу ему, приветливо улыбаясь, вылез дородный
мужчина в сером габардиновом плаще и в мягкой шляпе со слегка загнутыми вверх
полями. Они трижды и почему-то взасос расцеловались, и при этом приехавший
похлопал Ревкина по спине, а Ревкин, хотя и считался близким другом
приехавшего, его по спине не похлопал, но сделал приглашающий жест рукой, после
чего приезжий неторопливо поднялся на крыльцо. Члены бюро моментально отпрянули
от окон и заняли свои места, и на лицах их возникли улыбки, обращенные к двери,
как будто они ожидали, что сейчас войдет знаменитая киноактриса или просто
очень красивая женщина. Но вошла не женщина, вошел тот человек, который приехал
на «ЗИС-101». Это был секретарь обкома товарищ Худобченко Петр Терентьевич.
Улыбки собравшихся были обращены именно к нему, но не потому, что он
пользовался уважением благодаря своим заслугам (о заслугах его мало кто чего
знал), уважением пользовалась должность, которую он занимал. И если бы эту
должность занимал какой-нибудь индюк или крокодил, то ему улыбались бы точно
так же, как улыбались Худобченко.
Как только Худобченко появился в дверях, все тут же с
грохотом встали. Но Петр Терентьевич предупредительно поднял руку.
– Сидайте, товарищи, – сказал он на своем родном
полуукраинском языке.
Тут же он снял с себя габардиновый плащ и шляпу и передал
Ревкину, который повесил и то и другое на свою личную вешалку. Худобченко
остался в полувоенном костюме и в хромовых сапогах. Верхняя пуговица френча с
накладными карманами была расстегнута, из-под нее выглядывал ворот украинской
рубахи.
– Ну шо, – сказал он, приглаживая свои редкие волосы, –
кажется, я немного опоздал?
– Начальство не опаздывает, а задерживается, – пошутил Ревкин.
Вопрос был задан в расчете на этот шутливый ответ и
встречен, как всегда, благосклонной улыбкой Худобченко и одобрительным смешком
в зале. Это повторялось каждый раз, когда Худобченко опаздывал, а опаздывал он
всегда.
Он опаздывал не потому, что слишком много было дел (хотя их
у него было немало), и не потому, что был неорганизован и не успевал, он
опаздывал намеренно, полагая, что чем дольше подчиненные ждут, тем больше
уважают.
– Петр Терентьевич, прошу, – пригласил его Ревкин на свое
место за столом.
– Нет-нет, – поднял руку Худобченко, – ты здесь главный, ты
и сиди. А я гость, я уж тут, в уголочку.
И он сел «в уголочку» у окна в мягкое кожаное кресло,
которое там специально для него и стояло.
А рядом с ним на стуле пристроился его помощник по общим
вопросам Пшеничников, молодой, лет тридцати, человек с болезненно-бледным
лицом. Про этого Пшеничникова говорили, что он знает чуть ли не шесть языков,
имеет глубокие познания в физике, математике, экономике и отчасти во всех
остальных науках. Говорили, что он не только помнит наизусть «Капитал» и
«Анти-Дюринг», но и, хорошо разбираясь в местных проблемах, держит в голове все
цифры показателей промышленного и сельскохозяйственного производства – от
количества выплавленной по области стали до поголовья кур-несушек в каждом
колхозе. Его называли ходячей энциклопедией, говорили, что с таким талантом
надо выступать в цирке, но все понимали, что карьеры ему не сделать – со своими
знаниями он был слишком незаменим в качестве референта.
Глава 29
– Ну что ж, товарищи, – оглядев присутствующих, сказал
Ревкин. – Начнем, пожалуй.
Закрыли двери, отключили все телефоны, и началось закрытое,
то есть тайное от других, или, говоря иными словами, подпольное заседание.
Почему же закрытое, почему же подпольное, точно сказать не берусь, должно быть,
такая сформировалась традиция. Как до революции Партия заседала подпольно, так
стала заседать и после.
Первым пунктом повестки дня был доклад Борисова «О ходе
уборки зерновых».
И хотя все знали, что ввиду дождя никакого хода уборки
несколько дней не было вовсе, Борисов прочел свой доклад с самым серьезным
видом, и все с самым серьезным видом слушали. Были отмечены большие успехи,
достигнутые тружениками села, но были также перечислены и отдельные недостатки.
И тут все знали, что недостатки были вовсе не отдельными, а, можно даже
сказать, сплошными, но и эту часть доклада выслушали внимательно. В этой части
Борисов раскритиковал одного председателя колхоза, который виноват был в том,
что, послушно выполняя все решения, весной слишком рано засеял, а потом
заморозки побили всходы. (У других, которые только отчитывались, что выполняют
решения, а на самом деле не выполняли, теперь все было в порядке.)
Упомянул Борисов в числе отстающих и Ивана Тимофеевича
Голубева, но тут же сообщил, что сегодня дело Голубева будет рассматриваться
отдельно.
По ходу уборки было принято несколько довольно-таки глупых
решений, не потому, что все заседавшие здесь были дураками и ничего в деле не
смыслили, а потому, что высказывание деловых соображений требовало смелости, в
то время как высказывание глупых соображений, наоборот, поощрялось.
От хода уборки перешли к вопросу о подготовке к зимовке
скота. И этот вопрос решили самым оригинальным образом, из всех возможных
вариантов выбрав наихудший, но какой именно, в памяти моей, к сожалению, не
удержалось.
Затем опять поднялся Ревкин и объявил, что слово для
сообщения имеет товарищ Филиппов.
