Товарищ Филиппов встал, одернул гимнастерку. Он слегка
волновался. Первый раз в жизни выступал он перед такой ответственной
аудиторией. Он слышал, что опытные ораторы, чтобы речь их была гладкой и
убедительной, из массы слушателей выбирают какое-нибудь одно лицо и обращаются
именно к нему одному. Филиппов так и сделал. Из всех сидевших перед ним он
выбрал одного, которого раньше где-то встречал, и говорил теперь, обращаясь как
бы только к нему. Он начал с того, что здесь все коммунисты и поэтому в прятки
играть нечего. Идет война, и война тяжелая. Пользуясь преимуществом первого
удара, враг захватил значительные территории. И движется дальше. Красная Армия
сражается с необычайной стойкостью, но иногда вынуждена отступать под натиском
превосходящих сил противника. В этих условиях как никогда становится важным
вопрос о прочности тыла. Только при прочном тыле наши войска смогут удержать
противника на занятых рубежах с тем, чтобы впоследствии перейти в решительное
контрнаступление. Говоря о части общего тыла, ограниченной территорией данного
района, лейтенант Филиппов охарактеризовал положение как в целом
удовлетворительное. Трудящиеся района вершат чудеса трудового героизма под
лозунгом: «Все для фронта, все для победы». Для фронта вяжутся теплые носки,
собирается металлолом, жертвуются крупные суммы денег. Лейтенант поведал
собравшимся о каком-то героическом колхознике, построившем на свои деньги
тяжелый бомбардировщик.
Тут члены бюро задвигали стульями, зашевелились, закашляли.
Невольно каждый из них подумал, что же это за колхозник и где он взял столько
денег, и если бы кто-нибудь сказал им, что деньги этот колхозник заработал на
трудодни, то все члены бюро могли бы умереть от внутреннего смеха. Но лейтенант
Филиппов и сам знал, что на трудодни это было бы слишком, и он не стал
уточнять, где взял эти деньги героический колхозник, важно, что он их отдал, а
мог бы, не отдавая, держать в кубышке или в чулке.
При этом Филиппов смотрел почему-то на Бориса Евгеньевича
Ермолкина, которому тут же показалось, что, может быть, Филиппов подозревает,
что и он, Ермолкин, вместо того чтобы построить бомбардировщик или хотя бы
какой-нибудь «кукурузник», держит деньги в чулке. Ермолкин тут же полез в
карман, выгреб из него все, что в нем было, а было всего-навсего четыре рубля с
мелочью. Эти деньги Ермолкин держал на раскрытой ладони, как бы показывая, что
больше у него нет ни копейки, но если на эти четыре рубля с мелочью можно построить
какой-нибудь, небольшой пусть, бомбардировщик, то он, Ермолкин, будет этому
только рад.
Лейтенант Филиппов привел и другие примеры беззаветного
героизма, но одновременно с этим отметил (и при этом опять посмотрел на
Ермолкина), что среди работников тыла, и в частности среди населения данной
местности, существуют и определенные негативные явления. Среди наиболее
отсталой части населения, сказал Филиппов, ходят самые нелепые слухи, возможно,
возбуждаемые и распространяемые скрытыми враждебными элементами (и опять взгляд
на Ермолкина).
К таковым относятся и слухи о так называемой банде Чонкина.
Лейтенант подтвердил, что такая банда действительно
существовала, но она полностью разоблачена и обезврежена, а сам Чонкин в
ожидании справедливого и сурового суда сидит в тюрьме.
– Дело не в Чонкине, – объяснил лейтенант. – Я думаю, что
здесь все коммунисты и все умеют держать язык за зубами. И я скажу по секрету:
в нашем районе действует враг пострашнее Чонкина. Это некий Курт, личный агент
немецкого обершпиона адмирала Канариса.
При слове «Курт» Ермолкин съежился. Он сразу вспомнил, что
об этом Курте совсем недавно его спрашивал подполковник Лужин. Честными глазами
Ермолкин уставился на Филиппова, всем своим видом показывая, что к упомянутому
Курту никакого отношения не имеет. Но лейтенант Филиппов, в свою очередь,
пристально смотрел на Ермолкина. Ермолкин не выдержал и, выдавая себя с
головой, отвел глаза и посмотрел на военкома Курдюмова. Курдюмов, решив, что
Ермолкин подозревает его, посмотрел на лектора Неужелева, цепная реакция страха
распространилась среди присутствующих, каждый из которых в реальность
существования Курта не верил, но не имел никаких доказательств, что он и Курт
не одно и то же лицо.
Впрочем, лейтенант Филиппов, кажется, никого конкретно
все-таки не подозревал. Он только объяснил, что один шпион может нанести нашему
государству урон больший, чем полк или даже дивизия, и попросил присутствующих
проявлять максимальную бдительность, не разглашать государственных и военных
тайн, присматриваться к окружающим и, если возникнут хоть малейшие сомнения или
подозрения, немедленно обращаться с ними Куда Надо.
Глава 30
Среди людей, собравшихся в приемной, находился и
председатель Голубев. Он сидел под дверью Ревкина на одном из сбитых в ряд
стульев и, положив ученическую тетрадь на полевую сумку, составлял тезисы
будущих ответов на всевозможные обвинения.
Поэту, который возьмется всесторонне воспеть нашу
действительность, никак нельзя пройти мимо темы ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО.
Персональное дело – это такое дело, когда большой коллектив
людей собирается в кучу, чтоб в порядке внутривидовой борьбы удушить одного из
себе подобных сдуру, по злобе или же просто так.
Персональное дело – это как каменная лавина: если уж она на
вас валится, вы можете объяснять ей все, что хотите, она пришибет.
Голубев хорошо это знал, когда дело касалось других. Но
теперь он совершал ошибку, которую тысячи людей совершали до него и тысячи
совершат после. Он готовил ответы на те вопросы, которые ему, может быть,
зададут, наивно надеясь, что в данном конкретном случае почему-то возьмут верх
его доводы и соображения здравого смысла.
Персональных дел было назначено несколько. Тут же рядом с
Голубевым сидел пожилой учитель местной школы Шевчук, маленький человек с
красными склеротическими прожилками на щеках. Он был в очках, в стеганых ватных
бурках с галошами и в залатанной телогрейке, подпоясанной узким ремнем. На
коленях он держал старый буденновский шлем, одно ухо которого было оторвано.
Голубев Шевчука знал случайно, как-то познакомились в чайной. Вид у него был
испуганный, он мял руками буденновку и как бы сам для себя бормотал:
– Буду каяться… каяться буду… А вы как считаете? – обратился
он к Голубеву.
Голубев пожал плечами.
– А что делать? – продолжал бормотать Шевчук. – У меня же
детишек четверо. Дочку замуж выдал, а остальные вот. – Он показал рукой
примерный рост остальных.
– За что вас? – спросил Голубев.
– За язык, – сказал Шевчук и для убедительности высунул язык
и показал на него пальцем.
Голубев думал, учитель расскажет, что именно случилось с его
языком, но тот замолчал, уставясь в одну точку.
