Тут же были еще два персональщика. Один, парторг из колхоза
имени XVII партсъезда Коняев, и другой, Голубеву неизвестный. Первый обвинялся
в том, что растратил партийную кассу, а второй кого-то изнасиловал. Эти оба
сидели с отрешенными и напряженными лицами, ни с кем в разговор не вступая.
Первым вызвали Коняева. Он там пробыл недолго и вышел в
приемную, крестясь как бы понарошке.
– Что тебе? – спросил Голубев.
– Выговор, – сказал Коняев.
– А разговаривали строго? – спросил Шевчук.
Коняев смерил его взглядом и ответил сквозь зубы:
– А я врагам народа не отвечаю.
Шевчук от растерянности съежился и замолчал. Вторым вышел
тот, который насиловал. Он был поразговорчивее.
– Не бойся, – сказал он Шевчуку, пряча партбилет в карман
гимнастерки. – Там тоже люди сидят, не звери.
Выглянула секретарша:
– Шевчук, зайдите.
– Ой, батюшки! – встрепенулся Шевчук.
Он вскочил на ноги и уронил очки. Нагнулся, чтобы поднять,
но потерял равновесие и наступил на них. Вконец растерявшись, он стал подбирать
осколки.
– Товарищ Шевчук, – сказала секретарша, – оставьте, это и
без вас уберут. И вы, товарищ Голубев, тоже можете зайти.
Голубев зашел следом за Шевчуком в кабинет, затянутый дымом.
Поздоровался, но никто ему не ответил. Только прокурор Евпраксеин как-то
неопределенно кивнул головой и, покраснев, отвернулся. Следом за Шевчуком
Голубев сел на один из свободных стульев у стены.
Глава 31
– Итак, товарищи, – сказал Ревкин, – нам осталось выслушать
два персональных дела – товарищей Шевчука и Голубева. Товарищ Шевчук здесь?
– Здесь! – Шевчук вскочил.
– По этому делу докладчик у нас… товарищ Бабцова?
– Да, – сказала Бабцова, полная женщина в темно-синем
жакете. Она была секретарем парторганизации в школе, где работал Шевчук.
Она вышла вперед к столу Ревкина и, стоя рядом с ним,
зачитала историю преступления Шевчука.
22 июня, гуляя на свадьбе своей дочери и узнав о нападении
фашистской Германии на нашу страну, Шевчук допустил политически незрелое
высказывание. Товарищи из партийной организации школы, учитывая добросовестную
в прошлом работу товарища Шевчука, предложили ему составить объяснительную
записку и в письменной форме осудить свое выступление. Таким образом, товарищи
проявили чуткость и терпимость к члену своей парторганизации. Шевчук, однако,
оттолкнул протянутую руку и писать объяснение отказался. Невольно у товарищей
зародилось сомнение, что высказывание Шевчука не плод политической незрелости,
а продуманная линия. Проявляя, однако, гуманность и действуя в духе
товарищества, коллеги на очередном партийном собрании еще раз просили Шевчука осознать
свою ошибку и признать, что, хотя его высказывание, может быть, и не носило
намеренно провокационного характера, объективно оно льет воду на мельницу наших
врагов. Надо сказать, что под давлением товарищей Шевчук несколько смягчил
занятую им позицию. Но в основном продолжал упорствовать в своих заблуждениях,
считая, что он все-таки ничего особенного, как он выразился, не сказал. Из
всего изложенного партийная организация школы выводит убеждение, что товарищ
Шевчук не разоружился перед партией и потому не может в дальнейшем носить
высокое звание коммуниста. Собрание вынесло решение об исключении т. Шевчука из
рядов ВКП(б) и просит райком утвердить его решение.
– Все? – спросил Ревкин.
– Все, – сказала докладчица, складывая очки.
Помолчали. Было слышно, как скрипит перо секретарши, которая
вела протокол. Ревкин подождал, пока она кончит писать, и повернулся к
обвиняемому:
– Шевчук, вы хотели что-нибудь объяснить, дополнить?
– Да, – сказал Шевчук, еле двигая деревянными губами, – я…
собственно говоря… полностью признавая допущенную ошибку, хочу тем не менее
обратить внимание товарищей, что мое высказывание никакого враждебного умысла
не содержало.
– Как это не содержало? – вскинулся Борисов. – Что ж, это,
может быть, коллектив вашей организации не прав?
– А что он сказал? – раздался голос с места.
– Что он сказал? – повторил второй голос.
– Да, что он сказал? – настаивал и третий голос.
– Пусть повторит!
– Я, собственно говоря, ничего особенного…
– Что значит ничего особенного? А ну-ка повтори, что ты
сказал!
– Я, товарищи, когда услышал о нападении Германии…
– Фашистской Германии, – поправили его с места.
– Да-да, разумеется. Именно фашистской. Услышав об этом, я
сказал: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» И все.
– Ничего себе все, – покачал головой лектор Неужелев.
– Да уж, – согласился с ним сидевший рядом военком Курдюмов.
– Значит, ты считаешь, мало сказал? – спросил Борисов. –
Побольше б надо было, а? – Он хитро подмигнул Шевчуку.
– Да что вы! – Шевчук прижал руку к груди. – Я не в этом
смысле.
– Ну, не в этом, – не поверил Борисов. – Ты что же думаешь,
дети тут собрались из детского сада? Нет, брат, тут все стреляные воробьи, и
нас на мякине не проведешь. И каждому из нас отлично понятно, что именно ты
хотел сказать этими своими словами. Ты хотел сказать, что страна наша вступила
в войну неподготовленной, ты хотел бросить тень на мудрую политику нашей партии
и умалить личные заслуги товарища Сталина. А теперь будешь нам сказки рассказывать,
он, мол, не в этом смысле.
– Между прочим, – подал реплику военком, – если не ошибаюсь,
поговорка насчет Юрьева дня родилась во время введения полного крепостного
права.
– Именно так, – подтвердил лектор Неужелев.
– Так вот ты еще на что намекал, на то, что у нас, мол, еще
крепостное право к тому же!
– Да нет… да я же…
– Товарищ Борисов, – вмешался Ревкин, – то, что вы сказали,
можно считать вашим выступлением?
– Да-да, – сказал Борисов.
– Товарищи, попрошу по порядку. Какие еще будут мнения?
