– Разрешите мне, – поднялся прокурор Евпраксеин. Устремив
взгляд куда-то вдаль, он начал не торопясь. – Товарищи, всем известно, что наш
строй самый гуманный строй в мире. Но наш гуманизм носит боевой, наступательный
характер. И проявляется он не в слюнтяйстве и всепрощении, а в непримиримой
борьбе со всеми проявлениями враждебных нам взглядов. Вот перед нами стоит
сейчас жалкий человек, который что-то лепечет, и было бы естественным
человеческим движением души пожалеть его, посочувствовать. Но ведь он нас не
пожалел. Он родину свою не пожалел. Я прошу заметить, товарищи, что он эту
фразу, которую у меня даже язык не поворачивается повторить, сказал не
когда-нибудь, не двадцать первого июня и не двадцать третьего, а именно
двадцать второго и в тот самый час, когда люди наши с чувством глубокого
негодования услышали о нападении фашистской Германии на нашу страну. Вряд ли,
товарищи, это можно считать случайным совпадением фактов. Нет! Это был точно
рассчитанный удар в точно рассчитанное время, когда удар этот мог бы нанести
нам максимальный ущерб. – Прокурор помолчал, подумал и продолжал с грустью: –
Ну что ж, товарищи, не первый раз приходится отражать нам наскоки наших врагов.
Мы победили белую армию, мы выстояли в неравной схватке с Антантой, мы
ликвидировали кулачество, разгромили банду троцкистов, мы полны решимости
выиграть битву с фашизмом, так неужели же мы не справимся еще и с Шевчуком?
Среди присутствующих прокатился шум, означавший: да, как ни
трудно, а справимся.
Пока прокурор произносил свою речь, Ермолкин дергался и
ёрзал на стуле. Ему казалось, что все, включая Худобченко, Ревкина и Филиппова,
время от временя пытливо поглядывают на него, определяя, как он относится к
происходящему, не сочувствует ли Шевчуку как возможному единомышленнику.
Не успел прокурор сесть на место, как Ермолкин вскочил на
ноги, ему еще никто не давал слова, а он уже заговорил. Вероятно, он тоже хотел
сказать какую-нибудь достойную речь, чтобы присутствующие могли оценить
правильность и твердость его мировоззрения.
– С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего
района… – начал он, но тут же, видимо от волнения, сбился с толку, потерял
нить, впал в истерику и стал выкрикивать что-то о каком-то мальчике трех с
половиной лет, которого вроде Шевчук хотел не то убить, не то зарезать, но и
этого не договорил, задергался еще больше и стал выкрикивать «мерзавец» и
«сволочь». Он бился в конвульсиях, брызгал слюной…
– Борис Евгеньевич, что с вами? – с места забеспокоился
Ревкин.
– Мерзавец! – продолжал колотиться Борис Евгеньевич. –
Сволочь! Мой сын… Ему три с половиной года…
– Боря! Боря! – подбежал к нему Неужелев. – Прошу тебя,
успокойся. Выпей воды. Я понимаю, тебе обидно. Нам всем обидно. Самое святое… За
что мы боролись… За что сегодня кровь проливаем на всех фронтах… Но я тебе
обещаю, Боря, мы нашу советскую власть в обиду никаким Шевчукам не дадим.
Принесли воды. Подождали, пока Ермолкин успокоится.
– Продолжим, товарищи, – вернулся Ревкин к прерванной теме.
– Тут Борис Евгеньевич выступал, может быть, с излишней горячностью, но, по
существу, он прав. И по-моему, с этим вопросом все ясно.
– Уж куда яснее, – поддержал Борисов.
– А мне не ясно!
В дальнем углу, с грохотом отодвинув стул, поднялся Вениамин
Петрович Парнищев, директор элеватора. Это был огромного роста мужчина,
широкоплечий, с вьющимися волосами, падавшими на лоб.
– Как не ясно! – всполошился Борисов. В его голосе
чувствовалось и удивление, и беспокойство, что дело может принять неожиданный
оборот, и угроза, что, мол, если кому не ясно, то при случае можем и
разъяснить.
– Мне не ясно! – отметая угрозы, повторил Парнищев. –
Товарищ Борисов у нас, может быть, умный, он во всем с ходу разбирается, а я
глупый, я с ходу не разбираюсь. И я скажу так. Тут некоторые, я вижу, нервные,
слишком торопятся, закатывают истерику и порют горячку. А речь, между прочим,
идет не о чем-нибудь, а о судьбе человека. Че-ло-ве-ка! – по складам повторил Парнищев
и потряс над головой указательным пальцем. – И решить эту судьбу, не
разобравшись во всем как положено, мы не имеем права. Вот я, товарищи, с этим
человеком… как тебя?
– Шевчук, – напомнил учитель с готовностью.
– Так вот, с этим Шевчуком я лично вообще незнаком. Ну,
может, где виделись, на улице или в кино, я не помню. Так что до сегодняшнего
дня мне было, как говорится, до фени, живет ли где-то подобный Шевчук или нет.
Но тут я послушал все это дело, и вот чего я понять не могу. Ведь ты же, – обратился
он к Шевчуку, – советский человек?
– Советский, – поспешно согласился Шевчук.
– Коммунист?
– Коммунист, – подтвердил Шевчук.
– Так как же ты мог это сделать? – громовым голосом спросил
Парнищев.
– Что сделать? – робко спросил Шевчук. Он был явно растерян.
Ему казалось, что Парнищев каким-то хитроумным способом стремится его защитить,
и Шевчук хотел подыграть Парнищеву, но не знал как.
– Ты, Шевчук, тут вот что, ты брось тут из себя целку,
извините за выражение, строить. Тут собрались твои товарищи, обеспокоенные
твоей же судьбой. Ты посмотри, здесь почти все руководители района. Даже сам
товарищ Худобченко лично приехал. Они оторвались от важнейших дел только для
того, чтобы послушать тебя, а ты, ты…
Парнищев раскраснелся, глаза его вылезли из орбит, и он пел
вдохновенно, как соловей.
Шевчук во все глаза смотрел на Парнищева, но не мог понять,
защищает он его или топит.
– Да я… – начал было Шевчук, но Парнищев махнул рукой,
перебивая:
– Подожди ты «да я». Доякался! Ну, я понимаю, допустим, не
желаешь ты быть коммунистом, не желаешь быть советским человеком…
– Я желаю! – страстно сказал Шевчук, прикладывая руки к
груди.
– Но сейчас, – продолжал Парнищев, не слыша, – в такое
тяжелое для нашей страны время ты мог бы вспомнить хотя бы о том, что ты –
русский. Вот, товарищи, – перешел Парнищев на элегический тон, – читал я тут
как-то в газете про одного графа или князя из недобитых белогвардейцев, который
сейчас проживает в Париже. И вот этот человек, который люто ненавидел советскую
власть, сейчас решительно отказался сотрудничать с немцами. «Сейчас, – сказал
он, – когда над родиной нависла черная туча, я не граф, не антибольшевик,
сейчас я прежде всего русский человек!»
В зале захлопали. Всем было ясно, что Шевчук стоит гораздо
ниже этого графа.
