За двумя окнами было особенно шумно – патефон во все горло
распевал «Кукарачу», там танцевали. Перед этими окнами лейтенант Филиппов
невольно задержался. Мелькали нарядные платья местных девиц и военная форма
командиров временно расквартированной в городе артиллерийской части. «Что ж, –
отечески подумал Филиппов, – пусть люди повеселятся». Облокотившись на острые
верхушки штакетника, он смотрел в эти открытые окна, и вдруг пронзила его
внезапная зависть к этой чужой мимолетной жизни, которая была ему недоступна.
В первые дни войны он познакомился в клубе с девушкой
Наташей. Она с матерью незадолго до этого приехала к каким-то своим
родственникам из Бреста, где отец ее служил командиром чего-то. Теперь они
здесь застряли, а от отца не было ни слуху ни духу. И Наташа, и ее мать
нравились лейтенанту своей интеллигентностью. Мать была учительницей, а Наташа
будущей учительницей – перешла на третий курс пединститута. Дважды он был у них
в гостях, пили чай с мармеладом и говорили о войне. Мать расспрашивала
лейтенанта о том о сем и вдруг спросила, почему он здесь, а не на фронте.
– Вы, вероятно, в резерве? – спросила она.
– Да, что-то вроде этого, – ответил он, смутившись.
К счастью, она, кажется, не различала родов войск. Он
старался выглядеть приличным молодым человеком, локти на столе не держал, рыбу
ножом не резал, не стучал ложечкой по стакану и чай пил маленькими глотками.
Через несколько дней после этого, выйдя из дверей своего
Учреждения на обеденный перерыв, он встретил Наташу, по случайности как раз в
это время проходившую мимо. Поздоровались, и он пошел с ней рядом, спрашивал,
что она сегодня вечером намерена делать. Не ответив, она спросила, явно
волнуясь:
– Вы здесь служите?
– Да, – сказал он небрежно. – А что?
Он мог бы и не спрашивать. Он уже не раз замечал, как люди,
подобные Наташе, относятся к его сослуживцам. И ему стало вдруг неудобно, что
он служит именно здесь, не в каком-нибудь другом месте. Но он сделал вид, что
не понял Наташиного замешательства, и как бы невинно спросил: «А что?»
– Ничего, – сказала Наташа поспешно, – я просто так
спросила.
В этот вечер она оказалась занятой, а его на другой день
послали арестовывать Чонкина. Когда же он вернулся с этой затянувшейся операции
и пришел к Наташе, он узнал, что она и ее мать покинули Долгов и выехали в
неизвестном направлении.
За распахнутым окном сменили пластинку. Томный голос жалобно
выводил:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
В такт музыке раскачивались пары. В папиросном дыму они
медленно плыли, словно рыбы в аквариуме. На офицерах сверкали ремни новеньких
портупей. И лейтенанту вдруг захотелось быть таким же, как эти парни, прямым и открытым,
не наводить ужас на других и самому не бояться, танцевать с потной упругой
девкой, целоваться где-нибудь в темных сенях, натыкаясь на коромысла и ведра, а
потом с искусанными губами уйти и пусть даже погибнуть за родину, за Сталина,
за Наташу, за эту девку или совсем ни за что. «Что это я? – спохватился он
мысленно. – Откуда у меня такие настроения? Да, нас не любят. Да, нас боятся.
Но ведь кому-то же надо все это делать», – уговаривал он сам себя, в глубине
души подозревая, что как раз именно этого не надо делать никогда и никому.
Неохотно оторвался он от чужого забора, от чужого хмельного
веселья и пошел дальше.
Глава 36
Печаль перешла в тревогу. Лейтенанту вдруг показалось… нет,
не вдруг, а как-то постепенно проникало в него и усиливалось ощущение, что за
ним кто-то следит. Нет, он не слышал за собой чьих-либо шагов или дыхания, но в
нем крепло абсолютно неоспоримое чувство, что чей-то пронзительный взгляд жжет
его затылок. Конечно, он понимал, что этого быть не может. Взгляд есть нечто
нематериальное, то есть то, что никак жечь не может. И все-таки…
«Это просто какая-то чушь, – сказал он себе, испытывая
непреодолимое желание оглянуться, но не поддаваясь ему. – Никто не посмеет за
мной следить». И все-таки, пройдя еще несколько шагов, он не выдержал,
остановился и обернулся. Никого сзади не было. Лейтенант продолжал свой путь.
«Со мною что-то творится, – подумал он. – Похоже, что я заболеваю».
Да, это не впервые ему казалось, что за ним следят. То есть
бывало по-разному. Иногда, наоборот, казалось, что все его очень любят.
Особенно после того, как стал лейтенант начальником Тех Кому Надо, на каждом
углу встречался он с проявлением народной любви. На улице незнакомые люди
кланялись, а иногда даже снимали шапки.
В любом помещении, на любом месте, в любой момент он мог
сесть, не оглядываясь, зная, что стул сзади уже кем-то подставлен. С почтением
относилась к лейтенанту местная творческая интеллигенция. Местный художник
Шутейников подарил ему свою картину «Трактористы», а поэт Серафим Бутылко прислал
вырезку из газеты со своим стихотворением «Дума о вожде». Любили Филиппова и
председатели колхозов. Например, один из них, Максим Петрович Шилейко. Стоило
только заикнуться (тетка просила), нельзя ли в шилейкином колхозе «Маяк»
выписать поросеночка (разумеется, только за деньги и самым законным образом),
как Шилейко уже на другой день сам лично привез в мешке поросенка пуда на
полтора и дал расписаться в какой-то бумаге, по которой лейтенант уплатит за
стоимость этого животного один рубль пятьдесят шесть копеек. (Лейтенант потом
думал, что колхозники у нас живут все-таки неплохо, если таких кабанов могут
выписывать за столь низкую цену.) В общем, дела у лейтенанта шли как будто
неплохо. И начальником он стал, и на бюро райкома его хвалили, и все его любят…
Все, да не все. Роман Гаврилович Лужин явно к нему
придирался. То с делом Чонкина, то Курта какого-то выдумал. «Приказываю… в
пятидневный срок…» Приказывать-то легче всего. А где его искать, этого Курта, и
по каким приметам?
Может, из-за этих мелких неприятностей и развилось у него
что-то вроде мании преследования. Где бы он ни был – на работе, на улице, дома,
– все ему казалось: кто-то неотрывно за ним наблюдает.
Дома доходило иногда до невозможного. Даже его родная тетка
Пелагея Васильевна, или попросту тетя Поля, замечала, что с ним творится
неладное. Бывало, за ужином он вдруг вздрагивал, поднимал голову, смотрел на
дверь и неуверенно говорил тетке:
– Кажется, кто-то стучал.
– Да ты что? – удивлялась тетка. – Тебе померещилось.
