Худобченко промолчал, а Параска отступила, освобождая
дорогу.
– Я пошел, – еще раз сказал Ревкин.
И опять ему никто не ответил. Он спустился вниз, выхватил из
рук швейцара плащ и выскочил наружу.
Глава 6
Худобченко все еще сидел, подперев голову руками. Потом
схватил графин, налил себе полный стакан и выпил залпом.
– Ты шо! – сказала Параска с упреком. – Тебе ж нельзя
столько.
– А! – махнул рукой Худобченко. – Такого друга потерял, –
сказал он и заплакал.
Параска подошла к нему сзади, обвила его жилистую шею своими
пухлыми руками.
– Петро, – взволнованно сказала она, – ну шо ж робыты. На
войне ж тоже люди гибнут.
– Да, – кивнул он, утирая слезы, – на войне тоже. Эх,
Параска! – он привлек ее к себе и усадил на колени. – Давай-ка заспиваем нашу
любимую.
Параска подняла голову и, глядя куда-то в угол под потолок,
звонким своим голосом затянула:
Ихав казак на войно-оньку,
Казав: «Прощай, дивчино-оньку!..»
И разомлевший Петро Терентьевич, постукивая в лад рукой по
столу, стал подтягивать ей вполголоса:
Прощай, дивчина, черна бровына,
Йиду в чужу сторононьку.
Чем дальше, тем больше вздувались жилы на шее Параски и тем
больше краснело ее лицо и на более высокой и пронзительной ноте брала она
следующий куплет песни, и казалось, сейчас сорвется и даст петуха, но не
срывалась. А он меланхолично вторил ей своим тихим задумчивым басом. И тому,
кто слышал бы их со стороны, могло показаться, что в их песне, вопреки словам и
мелодии, есть что-то подпольное, что-то незаконное и что им, закрывшимся в
своей скорлупе, враждебен весь мир и они всему миру враждебны.
Дай мне, дивчина, хустыну,
Я день у поли загы-ыну…
Темною ноччю закрыють очи,
Та й поховають в могыли…
Глава 7
Ревкин потом говорил Аглае, что он не помнил, как вышел от
Худобченко и как очутился в машине. Да и Мотя подтверждала, что всю дорогу
Андрей Еремеевич «был как бы не при своих». Всю дорогу он был словно в забытьи,
сидел с закрытыми глазами, но иногда вскакивал и вскрикивал:
– Я честный коммунист! Я не позволю!
Но тут же снова впадал в спячку.
Он впадал в спячку, и мерещились ему картины прошлого:
большой город, учебное заведение, в котором молодых коммунистов учат
руководству хозяйством.
И промеж других ходит простецкий парень в вышитой украинской
рубахе. Сам первым подходит к каждому и, протягивая широкую ладонь,
представляется:
– Худобченко. По-вашему, Скотинин.
И сам же громко смеется.
Простецкий парень. Звезд с неба не хватал, в теоретических
вопросах путался, но практически был весьма сообразителен. И сам над собой
подтрунивал, а может, и всерьез говорил:
– Мени уси теории оцей предмет заменяет уполне. – И показывал
на свой вислый нос, при помощи которого и в самом деле, казалось, ловко
ориентировался в изменчивой ситуации. Нельзя сказать, что его особенно любили,
но он был принят во всех компаниях, потому что был незлобив и необидчив, и,
когда возникал, например, спор, чья очередь бежать за пол-литром, он кончал
этот спор, говоря:
– Та я и сбегаю.
Со всеми он был неизменно ровен, доброжелателен, умел как бы
ненароком сказать приятное, помнил дни рождения каждого, всегда был готов к
оказанию мелких услуг: одолжить до стипендии трешку или свои большие карманные
часы товарищу, идущему на свидание. Ни самолюбие, ни честолюбие, казалось, ему
совершенно были не свойственны, в спорах он легко соглашался с доводами
оппонента, давая тому почувствовать свое умственное превосходство.
– Когда человек спорит, – говорил он, бывало, Ревкину, – он
же не истину хочет доказать, он хочет доказать, шо он умнее тебя. Поэтому я
всегда соглашаюсь. Хочешь быть умнее – будь. Если у тебя есть такая потребность
души, шоб плюнуть мени у рожу, плюнь. Я утрусь. Мени это, как говорят у нас, у
хохлов, байдуже, то есть все равно.
Был в их учебном заведении только один человек,
недоброжелательного отношения к которому Худобченко не скрывал. Это был
профессор математики по прозвищу А Скажите Любезный. Но недоброжелательство
было ответным – профессор презирал Худобченко за неспособность к освоению
своего предмета и грозил не допустить к госэкзаменам.
– А скажите, любезный, – держа Худобченко у доски, измывался
профессор, – вот вы, допустим, на волах везете мешок картошки из пункта «а» в
пункт «б» со скоростью икс километров в час, а навстречу вам едет всадник со
скоростью икс-квадрат. Можете ли вы мне сказать, какую часть пути проедет
каждый из вас, если вы встретитесь через четыре часа?
– Ты ж понимаешь, – говорил потом Худобченко Ревкину, – это
ж он хочет не шоб я задачу решил, а шоб знал свое место. Волам шоб хвосты
крутил. Но он ошибается. В математике он, может, и разобрался, а диалектики еще
не усвоил и не может себе представить, шо нам главное – понять не иксы и
игреки, а линию партии, ее унутренний смысл. Шо до математики, то нехай ее учат
те, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить.
При этом он толкал Ревкина в живот, подмигивал и громко
смеялся.
А Скажите Любезный сдержал свое слово и не допустил
Худобченко к госэкзаменам. Но сам же на этом и погорел. Комиссия, разбиравшая
жалобу Худобченко, отстранила профессора от преподавания, и вскоре ему пришлось
каяться через газету в своем отсталом мировоззрении, в том, что проявлял
барское высокомерие по отношению к слушателям из народа и препятствовал
обучению пролетарских кадров. Несколько лет спустя, когда профессора
арестовали, Худобченко был уже руководящим работником.
– Во, видал, – сказал он Ревкину с усмешкой, – насколько
диалектика полезней математики. Нехай он теперь посчитает, сколько нужно
времени, шоб добраться из пункта «а» в пункт «б» у столыпинском вагоне.
Параска появилась позже. А до нее была Неточка, на которой
Худобченко собирался жениться. Однажды он прибежал к Ревкину чем-то
взволнованный.
– Вот шо, друже, у меня несчастье. Неточкиных родителей
раскулачили. Я тут заявление набросал, шо осуждаю свою связь с ней. Як думаешь,
отдавать заявление или просто Неточку бросить, и все?
Ревкин и сам был не святой, но все-таки тогда удивился.
