– Какие, врать не буду, не знаю, но есть. Там, значит, как
на бугор подымешься, да, там пашня. Правда, там сейчас, пожалуй, размокло. Да,
однако, обратно же, не потопнешь. Вспахано-то неглыбко, я сам под зябь пахал,
да. В прежние-то времена, конечно, пахали поглыбже, поскольку земля своя.
Теперича все колхозное. Теперича хочь так паши, хочь эдак, плата одна – вот. –
Плечевой скрутил и показал Свинцову огромную дулю с далеко выдвинутым большим
пальцем.
– Что, колхозная система не ндравится? – бдительно
спохватился Свинцов.
– Политики касаться не будем, – уклонился от прямого ответа
Плечевой. – А что до костей, так они как раз у той канавы и лежат, чистые,
гладкие, воронами обклеванные, прямо хоть щас в музей. Вам небось для музея?
– Чего – для музея?
– Да кости же.
– Да они нам вовсе и не нужны. – Вспомнив о секретности
полученного задания, Свинцов решил напустить туману.
– А для чего ж спрашивал? – удивился Плечевой.
– А так просто, из интересу. А ежели ты кому скажешь, что
костями интересовались, башку снесем, понял?
– Чего ж тут не понять, дело простое, – подтвердил Плечевой.
Плечевого отпустили, но брать кости сразу не решились – были
слишком близко к деревне. Решили дождаться в лесу темноты.
Глава 13
– Капитолина, я вас прошу сегодня задержаться, – сказал
майор Фигурин своей секретарше. – Очень много дел. Нужно подготовиться к
завтрашнему дню. Я сейчас ненадолго уйду, а вы побудьте. Если позвонят из
области, я – в клубе. Когда вернется Свинцов, пусть меня подождет.
– Хорошо, – сказала Капа.
В Доме культуры железнодорожников шли последние
приготовления к торжественной церемонии. На сцене плотник Кузьма обивал красной
материей гроб, стоявший на двух табуретках. Его работой руководили секретарь
райкома Борисов, предрайисполкома Самодуров и редактор Ермолкин.
В глубине сцены расхаживал какой-то человек с блокнотом. Он
размахивал руками, бормотал что-то себе под нос и потом что-то записывал
огрызком карандаша.
В углу сцены художник Геннадий Шутейников, наколов на фанеру
лист ватмана, заканчивал портрет Афанасия Миляги, который по клеточкам
срисовывал с маленькой паспортной фотокарточки. Карточка тоже была наколота на
фанеру рядом с ватманом.
– Ну-ка, ну-ка… – Фигурин вгляделся в карточку, затем отошел
подальше, чтобы сравнить с нею портрет. – Вы считаете, похож? – спросил он
художника, в почтительной позе стоявшего рядом со своим творением. – У меня
такое ощущение, что этот портрет напоминает мне кого-то другого.
– Вполне возможно, – сказал художник. – Карточка очень
маленькая. А я обычно к праздникам рисую товарища Сталина. И знаете ли, рука
сама…
– Что значит сама? – нахмурился Фигурин. – Рукой вот что
должно руководить. – И он постучал себя пальцем по лбу. – Так что вы уж немного
облик его, пожалуйста, измените.
– Да, но я боюсь, что тогда он совсем не будет на себя
похож.
– Это не важно, – сказал Фигурин. – Важно, чтобы он не был
похож на того, на кого он сейчас похож. Вы меня поняли?
– Да-да.
– И вообще, вы знаете, я лично не был знаком с капитаном. Но
я слышал, он был жизнерадостен, любил улыбаться, вот и сделайте ему улыбку.
– Неудобно как-то, – робко возразил художник. – Все-таки
мертвый.
– Да, мертвый. Но в памяти нашей он должен оставаться живым.
Вы меня понимаете, живым, – повторил Фигурин и улыбнулся печально.
Он отошел от портрета, и тут путь его преградил человек с
блокнотом. Фигурин посмотрел на него вопросительно.
– Серафим Бутылко, – представился человек. – Стихи пишу,
печатаюсь в местной газете, вон у Евгения Борисовича. – Поэт показал на
Ермолкина, суетившегося вокруг гроба.
– Очень приятно, – сказал Фигурин. – И что же?
– Я, тык-скыть, хотел бы вас познакомить… кое-что создал к
завтрашней, тык-скыть, церемонии.
– Что значит «тык-скыть»? – поинтересовался Фигурин.
– Ну это я, тык-скыть… то есть в смысле «так сказать»
говорю, – объяснил Бутылко, несколько смутившись.
– А, понятно. Если я вас правильно понял, вы сочинили стихи,
которые хотели бы прочесть завтра.
– Да, над телом, тык-скыть, усопшего.
– Ну, насчет тела я не знаю. Над гробом точнее. А сейчас
хотите прочесть мне?
– Точно, – согласился Бутылко. – Хотелось бы, тык-скыть,
узнать мнение.
– Ну что ж, – согласился Фигурин. – Если не очень длинно…
– Совсем коротко, – заверил Бутылко.
Он отступил на два шага и стал в позу.
– Романтик, чекист, коммунист, – объявил он, и все
суетившиеся вокруг гроба обернулись. Только художник Шутейников продолжал
заниматься своим делом.
Держа в левой руке блокнот и размахивая кулаком правой,
Бутылко завыл:
Стелился туман над оврагом,
Был воздух прозрачен и чист.
Шел в бой Афанасий Миляга,
Романтик, чекист, коммунист.
Сражаться ты шел за свободу,
Покинув родимый свой кров,
Как сын трудового народа,
Ты бил беспощадно врагов.
Был взгляд твой орлиный хрустален…
Вдруг пуля чужая – ба-бах!
И возглас «Да здравствует Сталин!»
Застыл на холодных губах.
Ты стал недопетою песней
И ярким примером другим.
Ты слышишь, сам Феликс железный
Склонился над гробом твоим.
Читая последние строки, Серафим заплакал.
– Ну что ж, – сказал Фигурин, – по-моему, ничего
антисоветского нет. И вообще, – он сделал неопределенные движения руками, –
кажется, неплохо. А вы как считаете? – обернулся он к Борисову.
– Хорошее стихотворение, – сказал Борисов. – С наших
позиций.
– Там, правда, в начале неувязочка, – вмешался Ермолкин. –
Стелился туман и в то же время воздух был как?
– Прозрачен и чист, – заглянув в блокнот, сказал Бутылко.
