Может, Афродиту никто особо не стал бы и слушать, жильцов
могли вселить и принудительно, но старуха, заглянув в избу, вылетела оттуда с
вытаращенными глазами и сказала, что в такие антисанитарные условия она и сама
не пойдет, тем более что она не одна, а с ребенком, сыном, между прочим,
политработника и фронтовика. И еще, глядя на Афродиту, она добавила, что лучше
жить в хлеву со свиньями, чем в таком доме. Сильное такое впечатление на
старуху произвел, конечно, запах, все еще оставшийся в избе, хотя горшочков,
произведших его, давно не было.
Афродита со свойственной ей непоследовательностью
взбеленилась еще больше и стала доказывать, что никакого такого запаха в доме
нет и, напротив, воздух у нее чист, как в сосновом бору. Спорила она с таким
жаром, как будто пыталась завлечь старуху обратно, но та и слушать не стала и
спросила председателя, не может ли он подобрать ей что-нибудь другое.
Председатель обратился к Нюре, она посмотрела на старуху эту надменную, на
внука ее, такого славного белокурого мальчика, и, не раздумывая, сказала:
– Пусть живут.
Старуха и к Нюре вошла с опаской, присматриваясь и
принюхиваясь, и поинтересовалась, нет ли клопов.
– Есть маленько, – застенчиво улыбаясь, сказала Нюра. – Без
клопов как же?
– Что же, у вас здесь у всех клопы?
– Как же, – сказала Нюра. – Где люди, там и клопы.
Старуха смирилась и стала раскладываться. Багаж ее состоял
из двух больших желтых чемоданов с латунными замками и четырех узлов со
всевозможным скарбом, включая эмалированный горшок для ребенка.
В виде ли компенсации за клопов или просто так старуха, не
спрашивая, заняла горницу и сказала, что спать будет с внуком вдвоем на
кровати, на которой Нюра когда-то спала с Чонкиным. Нюра удивилась, но
возражать не стала, сказав только, что возьмет себе одну подушку.
– А где же вы будете спать? – спросила старуха.
– Найду где, – улыбнулась Нюра.
Старуха, оценив Нюрину скромность, смягчилась, рассказала,
как тяжело они ехали, по ночам без гудков и света, поезд часто останавливался,
но никто никогда не знал на сколько, на сутки или на минуты, люди, боясь
отстать, нужду справляли на ходу в открытые двери.
Она рассказала, что зовут ее Олимпиада Петровна, а мальчика
Вадик, он сын ее дочери, медсестры, а отец Вадика – политрук Ярцев (по
совпадению случайностей, какое бывает только в романах и в жизни, это был тот
самый Ярцев, под руководством которого еще недавно Чонкин проходил азы
политграмоты).
– А вас как зовут? – поинтересовалась старуха.
– А меня Нюрка, – услышала она в ответ.
– Что значит Нюрка? – недовольно переспросила старуха. –
Нюрками коз зовут или кошек. Вы мне скажите ваше имя-отчество.
После этого она стала звать Нюру по имени-отчеству – Анной
Алексеевной.
Олимпиада Петровна сначала обращалась к Нюре с просьбами одолжить
соли, луковицу или что-нибудь из посуды, но скоро почувствовала себя полной
хозяйкой.
– Анна Алексеевна, – сказала она однажды, умильно глядя на
лежавшего под столом кабана Борьку, – а почему бы вам его не продать? Я бы вам
за него сатиновый отрез дала. Не продадите?
– Нет, – сказала Нюра.
– И резать не будете?
– Нет.
– Жаль, – Олимпиада Петровна смотрела на кабана с
сочувствием, как смотрят на человека, растратившего зря молодые годы и не
достигшего того, к чему был предназначен судьбой.
После этого она стала вести с Борькой планомерную борьбу и
возмущалась, как это можно держать животное в доме, где ребенок.
Вадик к Борьке относился иначе, он всегда норовил почесать
кабана за ухом, чего старуха, конечно, не разрешала.
О личной жизни Нюры Олимпиада Петровна ничего не спрашивала
до тех пор, пока не увидела фотографию Чонкина, приколотую булавкой к стене,
над лавкой, где теперь спала Нюра.
– Это ваш муж? – спросила старуха.
– Муж, – сказала Нюра не очень уверенно.
– На фронте?
– Нет, – сказала Нюра, – в тюрьме.
Она сказала это просто, как будто сидеть в тюрьме занятие не
менее достойное, чем любое другое. Но старуха такой точки зрения не разделяла.
– В тюрьме? – переспросила она. – И за что же?
– А ни за что, – так же просто сказала Нюра.
Старуха, ничего не ответив, ушла к себе в комнату, но вскоре
вернулась.
– Анна Алексеевна, – сказала она с каким-то скрытым вызовом,
– а ведь у нас ни за что не сажают.
– Да? – удивилась Нюра. – А у нас сажают.
Глава 20
Среди ночи Нюру разбудил испуганный шепот:
– Анна Алексеевна, Анна Алексеевна!
– А? Что? – Нюра трясла головой, никак не могла проснуться.
– Вы слышите? – Над ней стояло привидение – Олимпиада
Петровна в длинной, до полу, ночной рубашке.
– Что? – спросила Нюра.
– Тссс. Слышите? Там кто-то ходит.
– Где?
– Да на улице же.
Полузакрыв глаза, Нюра лежала и слушала. На стене шипели и
щелкали ходики: шшш-тук-шшш-тук-шшш-тук.
– Слышите?
– Это часы, – сказала Нюра.
– Да при чем тут часы? – сердилась старуха. – Я вам говорю:
там, на улице.
Нюра приподнялась на локте и посмотрела в окно. За окном шел
дождь, свистел ветер, ветка облетевшего клена стучала в стекло.
– Это дождь, – сказала Нюра. – Когда дождь, то всегда
кажется, будто кто-то ходит.
– Анна Алексеевна, – обиделась старуха, – я еще пока с ума
не сошла. Я вам говорю: там кто-то ходит.
Нюра прислушалась.
– Будет вам, – сказала она, успокаивая старуху, – кому это
надо в такой дождь ходить?
