– Нет, вы послушайте, что было дальше. Свалив Галчинского, я
ободрился. Я понял, что выбрал правильный путь. Я купил несколько тетрадей в
линейку и принялся за работу. Вижу какого-нибудь активного большевика, и тут же
сигнал: завербован такой-то разведкой. Вижу, в Красной Армии появился
какой-нибудь выдающийся командир – сигнал на него. Вижу, какой-нибудь ученый,
какой-нибудь талант новоявленный собирается то ли необыкновенную машину
создать, то ли урожай небывалый вырастить – сигнал. Ну, с талантами, знаете ли,
расправляться проще простого. Если он в науку свою или в искусство свое
углубился, он вокруг себя ничего не видит и непременно глупости понаделает. На
собрания не ходит, когда предлагают выступить, старается отмолчаться, а если уж
и скажет что-нибудь, то обязательно невпопад. Уничтожать таланты, Иван
Васильевич, самое приятное и безопасное дело. Витает он где-то там в своих
эмпиреях, а его вдруг на землю спустят и спрашивают: а что вы, милейший,
думаете относительно, скажем, левого уклонизма или правого оппортунизма? А он,
видите ли, как раз про это ничего и не думал. Да как же можно об этом не
думать? Сейчас, когда обостряются противоречия, когда во всем мире сложная
обстановка и капиталисты предпринимают новые атаки. И ведь не сразу, Иван
Васильевич, и не всякого человека волокут в кутузку, а еще поиграют с ним, как
кошка с мышкой, пусть выйдет, мол, на трибуну, пусть политические свои ошибки
признает, а он упирается, он хочет, чтоб его поняли. «Что вы, товарищи, я
политикой вовсе не интересуюсь». А ему в ответ головой покачают, да пальчиком
погрозят, да подмигнут. «Брось, – говорят, – ты человек, конечно, умный, но
зачем же нас-то за идиотов держать? Мы же понимаем, что отход от политики – это
тоже политика». А он: «Да что вы, да я…» А иной начнет хорохориться. Как же, я
талант, я гений, на мое место ведь кого попало не поставишь. А вот и поставим,
а вот и поставим. То есть не то что даже кого попало, а самого последнего
идиота возьмем и поставим. – Тут Запятаев захихикал, затрясся, а когда
успокоился, продолжал: – Эх, Иван Васильевич, как вспомню, так плакать хочется,
сколько через мои руки людей самых выдающихся прошло. Физики, ботаники,
писатели, ваятели, артисты, партийные работники. Элита. Сливки общества. Я две
дюжины тетрадей на них извел вот таких, общих. И ведь почти каждый раз без
промаха. Нет, вы уж не говорите, доверчивей этой власти на свете нет. И каких
только глупостей я не писал, во все верят. Про одного, например, сообщил, что в
день открытия бухаринского процесса он вышел из дома с заплаканными глазами. Я
же не писал, почему он был заплакан. Может, его жена скалкой побила, а не то
чтобы он Бухарину особенно сочувствовал. А его взяли. Про другого очень
заслуженного товарища я сообщил, что он в интимной беседе с таким-то
отрицательно отзывался о нашем о чем? О кли-ма-те. Пропал и этот. И тот,
который его слушал, тоже пропал. А как же! Разве можно о нашем климате
отрицательно отзываться? – Запятаев подмигнул, перекосился, похихикал. – Вот,
Иван Васильевич, и судите сами, какое оружие в современных условиях страшнее:
пулемет, картечь или этот вот маленький огрызок.
Внезапно появился вертухай и, увидев, что работа не
двигается, стал грозить обоим карцером. Но двух «Казбеков» – одного в зубы и
другого про запас, за ухо – оказалось достаточно, чтобы смягчить его душу. Он
удалился, а Запятаев, угостив Чонкина и сам закурив, продолжал свой рассказ:
– Любой преступник, Иван Васильевич, каким бы он ни был
хитрым и ловким, рано или поздно попадается, и подводит его что? Бес-печ-ность.
Нет, сначала он, конечно, бывает осторожен и осмотрителен и потому действует
безнаказанно. Но как раз безнаказанность постепенно и неизбежно приводит к
беспечности. Так было и со мной. Сначала я писал свои так называемые сигналы
левой рукой, в перчатке, бросал в почтовые ящики подальше от дома, и всегда в
разные, принимал другие меры предосторожности и не попадался. Но со временем
становился все беспечнее, все нахальнее. То забуду надеть перчатку, то поленюсь
нести в дальний ящик. И, естественно, дело кончилось полным чем? Про-ва-лом.
Как-то вечером, возвращаясь с работы домой, иду я по тротуару, вдруг скрип
тормозов, кто-то сказал: «Эй, товарищ!» Я оглянулся, и в этот момент какая-то
сила оторвала меня от земли, по-моему, я сделал даже что-то вроде сальто, а
пришел в себя уже на заднем сиденье «эмки» между двумя верзилами в шляпах,
надвинутых на глаза. Я, конечно, пытался протестовать: по какому, мол, праву и
так далее, но один из них сказал: «Сиди и молчи», – и я замолчал. Короче
говоря, привозят меня к серому зданию, въезжаем во двор, выходим, поднимаемся
по лестнице и оказываемся в кабинете самого Романа Гавриловича Лужина, главного
их начальника. Если вы не знаете, что такое Лужин, я вам скажу: это чудовище.
Впрочем, с виду похожее на человека. Сидит за большим столом уродливое
существо, ростом с карлика, говорит с кем-то по телефону вполголоса, кажется,
даже любезничает, улыбается и острит, но я-то знаю, что этому дяденьке ничего
не стоит перестрелять хоть тысячу человек одновременно.
Стою ни жив ни мертв. Существо поговорило по телефону,
положило трубку, выбирается из-за стола, подкатывается ко мне на коротких
ножках вплотную и разглядывает в упор. Я понимаю – игра окончена, теперь
главное – твердость, спокойствие и выдержка. Теперь-то я уж кое-что успел
сделать. Но все-таки, знаете, к расплате сколько ни готовься, а когда доходит
до нее, то, как бы вам сказать, приятного мало. И вдруг слышу:
– Так вот он, значит, и есть тот самый легендарный Зоркий
Глаз? Долго же вы от нас скрывались. Чудовищно долго. (Это его любимое слово –
«чудовищно».) И что же, так вот все и действовали в одиночку?
Когда он заговорил, я как-то сразу опомнился, чувствую, что
взял себя в руки, и отвечаю с вызовом, дерзко:
– Да, в одиночку.
И тут произошло нечто для меня совсем неожиданное. Лицо его
расплывается в широкой улыбке.
– Видали, – кивает он тем, которые меня привели, – какой
герой? В одиночку.
Вижу, и эти улыбаются благожелательно. И опять голос Лужина.
– И напрасно, – говорит, – в одиночку. Вы для нас много
сделали, спасибо, конечно, но время натпинкертонов прошло, давайте действовать
сообща, давайте объединим наши усилия, давайте вместе бороться за нашу
советскую власть.
Я смотрю на него и понять ничего не могу. Что значит – за, я
же против, это же очевидно. Дурака валяет? Смеется над жертвой? Но слышу, он
спрашивает что-то уж совсем несусветное – почему я до сих пор не в партии. Не
знаю, как отвечать, что-то мямлю, а он опять улыбается и сам подсказывает:
– Считаете себя недостойным?
– Да-да, – хватаюсь я за эту соломинку, – именно недостоин.
Он доволен. И эти довольны.
– Скромность, – говорит он, – конечно, украшает человека, но
ведь и самоуничижение паче гордости. Так что чего уж там скромничать,
вступайте, мы поможем.
