Чем дальше Нюра продвигалась вперед, тем гуще стояла толпа.
В конце концов Нюра завязла. Слева от нее стояла старушка в черном платочке, а
справа тот самый мужичок, который хлопотал насчет соломы.
Старушка, глядя на сцену, крестилась, плакала и причитала
полушепотом:
– Это ж надо, такая молодая и осталась одна с дитем!
Соломопроситель стоял молча. Он пришел сюда в расчете на то,
что в непринужденной и расслабляющей обстановке похорон можно будет как-то
неофициально подкатиться со своим вопросом к начальству и получить
соответствующую официальную резолюцию, однако судя по выражению его лица,
надежды, видимо, оказались напрасными.
– А мальчонка-то, мальчонка, – всхлипывала старушка, –
сирота! Как же это он будет без папки-то!
Вдруг музыка смолкла, на сцену один за другим с шапками в
руках вышли несколько людей и шеренгой выстроились перед гробом. Они постояли,
как бы выжидая, чтобы соответствующая моменту печаль поглубже проникла в души
людей.
– Сейчас отпевать будут, – объяснила Нюре старуха в платочке
и перекрестилась.
Секретарь Борисов сделал шаг вперед и поднял руку с шапкой,
как бы призывая собравшихся к молчанию, хотя все и без того молчали.
– Товарищи, – сказал Борисов, – траурный митинг объявляю
открытым.
Затем он сам же и выступил. Он рассказал краткую биографию
покойного, который, якобы родившись в простой рабочей семье, с ранних лет
познал голод, холод и нужду, характерную для условий того времени, рано начал
задумываться над сущностью социальных противоречий и рано вступил в борьбу за
свободу и счастье против темных сил реакции.
– Вражеская пуля, – продолжал Борисов, – оборвала эту
прекрасную жизнь в самом расцвете. Перестало биться горячее сердце бойца и
партийца. Но мы клянемся, что на смерть капитана Миляги ответим еще большим
сплочением вокруг нашей партии, вокруг ее великого вождя товарища Сталина.
– Хорошо отпевает, жальливо, – сказала старуха и заплакала.
Прослезилась и Нюра.
Самодуров повторил почти слово в слово то, что сказал
Борисов. Мухин сказал, что Миляга, помимо всего прочего, был другом, заботливым
товарищем и наставником писателей. Что будто бы все писатели, прежде чем
отдавать свои сочинения в печать, шли к Миляге, и его советы всегда оказывались
точными, немногословными, но неизменно били в цель. Мухин призвал всех
писателей и впредь относиться к советам Тех Кому Надо с должным вниманием.
Серафим Бутылко, слушая Мухина, икал и усмехался. Икал он
оттого, что с утра слишком много выпил (для храбрости), а усмехался потому, что
слова Мухина казались ему слишком общими и казенными. Бутылко предвкушал, как
выйдет он, прочтет свое стихотворение и все удивятся, какой все-таки
замечательный талант произрос в этой удаленной от культурных центров местности.
И вот он вышел, помолчал и, размахивая кулаком, завыл:
Стелился туман над оврагом,
Был воздух прозрачен и чист.
Шел в бой Афанасий Миляга,
Романтик, чекист, коммунист.
Сражаться ты шел за свободу…
Тут Серафим запнулся и, кусая губы, стал смотреть в потолок.
Он забыл, что дальше, он понимал, что запинка его ужасна, и от сознания того,
что она ужасна, слова стихов совершенно вылетели из хмельной его головы.
– Сражаться ты шел за свободу, – повторил Серафим и
оглянулся на Борисова. Тот стоял с каменным лицом.
– Сражаться ты шел за свободу, – еще раз повторил Серафим.
Он опять оглянулся на Борисова, но тут из-за кулис показалось лицо Фигурина.
– Покинув родимый свой кров, – громким шепотом подсказал
Фигурин.
У Бутылко отлегло от сердца.
Сражаться ты шел за свободу, —
продолжал он уверенно, —
Покинув родимый свой кров,
Как сын трудового народа…
И тут память его опять отказала. Он в который-то раз
оглянулся на Борисова. Тот молчал. Бутылко ждал, не высунется ли Фигурин.
Фигурин не высовывался.
Бутылко лихорадочно перебирал возможные варианты. Он думал,
что, если бы вспомнить рифму, она помогла бы ему и вытянуть всю строку. И в
самом деле, вместе с приходящими на помощь рифмами тут же сами собой
складывались новые строки. «И будь бесконечно здоров», – сочинялось в голове
Бутылко. Нет, не то. «Защитник тревожных коров». Опять не то, почему коров? И
почему тревожных? «Спаситель задумчивых вдов?»
Борисов, отстранив локтем Серафима, объявил:
– Траурный митинг окончен.
Он дал знак музыкантам, музыканты надули щеки, траурная
мелодия вновь растеклась по залу.
Заплакала старушка в черном платочке, заплакала и Нюра. Она
плакала сейчас не над Милягой, она не думала, хороший он был или плохой, но
гроб, музыка, торжественная печаль обстановки действовали на нее так, что она
заплакала просто по ушедшему из этого мира еще одному человеку.
Глава 24
Заплакал и Серафим Бутылко. Как только отошел он от гроба,
так сразу же вспомнились ему злополучные строки и вспомнилось все
стихотворение, как будто возникло перед ним написанное большими, печатными
буквами на огромном экране. Сознание непоправимости удручало Серафима. Если бы
можно было все повторить сначала! Если бы опять Борисов предоставил ему слово!
Он бы вышел, он бы прочел без запинки. Он бы прочел с выражением. Все бы
рыдали. Бутылко вертел головой и, отыскав глазами появившегося из-за кулис
Фигурина, приложил руку к груди, всем своим видом показывая, что он не виноват,
он не хотел, это так уж получилось. Но Фигурин не принял его молчаливого
извинения, нахмурился и отвел взгляд. Вдруг музыка смолкла. Опять вышел Борисов
и попросил очистить зал, чтобы дать возможность близким покойного проститься с
ним без суеты.
Народ стал выходить. Погода между тем разгулялась, хотя все
еще дул холодный ветер, но он же разогнал низко идущие тучи, и солнце
прорвалось сквозь расширяющуюся прореху.
Глава 25
Вышли люди, выкатились и шпики, мелькавшие среди них. К
каждому подозрительному человеку были приставлены по одному, а то и по два
шпика, как защитники в футболе. Те же, кому не достался никто определенно
подозрительный, слонялись в толпе, переходя от одной группки к другой,
прислушиваясь к разговорам вполголоса, а иной раз и сами разговаривали, вызывая
собеседника на откровенность.
