– Будет исполнено, – послушно сказал директор, отмечая
что-то в блокноте.
Закончив репетицию, приезжие отправились в столовую ИТР
отоваривать свои рейсовые талоны.
Глава 54
В Москве, в Ленинграде, может быть, и в других больших
городах, где сосредоточено много зрелищных заведений, существует особая
категория граждан, которых – мужчин – называют сырами, а женщин – сырихами. Ни
одно сколько-нибудь заметное театральное представление, будь то опера, балет
или драма, не обходится без участия сыров и сырих. Они проникают на все
премьеры, бурно реагируют на удачные реплики, громко хлопают, кричат «браво»
или скандируют фамилии своих отличившихся на сцене кумиров. Сыры бывают универсальные,
бывают приверженцы какого-нибудь одного вида театрального искусства. По
преданности кумирам они в свое время делились на лемешистов, козловистов,
качаловцев, яблочкинцев, улановцев и так далее. Федя Шилкин был обуховцем. Это
не значит, что других артистов он вовсе не замечал, нет, будучи объективным
знатоком оперы, он выделял многих артистов, но сердце его принадлежало только
одной Надежде Андреевне Обуховой (меццо-сопрано). Федя гордился тем, что в
Москве не пропустил ни одной оперы, ни одного концерта с участием любимой
певицы (а бывало, ездил за ней и в другие города). И ни разу ни на один
спектакль или концерт не пришел он без цветов, которые при его мизерной
зарплате (Федя работал в какой-то малозаметной конторе на малозаметной
должности) обходились ему не дешево. Ходил он в стареньком, штопаном, всегда
одном и том же костюмчике, иной раз обходился без обеда, а то и без ужина, но
на любом выступлении Обуховой неизменно появлялся с букетом, и не каким попало,
а непременно – розы, гвоздики, ну в крайнем случае георгины.
Во время спектакля или концерта Федя попусту не кричал и в
ладони не бил. Сидит чинно, ждет конца представления. Зато уж когда дадут
занавес, когда артисты выходят с поклонами, тут Федя преображался. Подбежит к
самой сцене, изогнется хищно, и букет, словно граната, летит к ногам любимой
певицы. Надежда Андреевна, бывало, поднимет букетик и смотрит в зал, кому бы
послать блуждающую свою улыбку. И тут с Федей как будто припадок случается.
– Бра-во! – кричит он. – Бра-во! – хлопает в ладоши, бьется
в конвульсиях. – Бра-во! Бра-во!
Стоящие рядом с Федей смотрят на него, недоумевая, мол, псих
какой-то. А Федя, красный от напряжения, глаза вытаращены, дергается и
скандирует любимое имя:
– О-бу-хо-ва! О-бу-хо-ва!
И вокруг него создается такое как бы электрическое поле, что
и стоящие рядом с ним, иногда даже весьма флегматичные и далекие от искусства
люди, сами того не замечая, впадают постепенно в экстаз и вместе с Федей
начинают скандировать то, что скандирует он. Сам Федя признавался, что в такие
минуты, когда он выбегает к сцене, швыряет цветы и скандирует что-нибудь, он
испытывает то высшее наслаждение, которое испытывает человек от любви или
водки.
Неизменная и бескорыстная преданность Феди искусству и лично
Обуховой в конце концов была вознаграждена тем, что Надежда Андреевна заметила
его и выделила из среды многих своих поклонников. Среди сыров и сырих стал
широко известен случай, как однажды, в дождливый вечер, выйдя после спектакля
из театра, где ее ожидала толпа терпеливых поклонников и поклонниц, она
скользнула взглядом по восторженным лицам, отыскала среди них лицо Феди и,
улыбнувшись лично ему, попросила: «Федя, будь добр, слови мне такси».
И потом, садясь в машину с охапкой цветов, отбиваясь от
наседавших других сыров, она на протянутой Федей открытке со своим изображением
не просто расписалась, как делала это в других случаях, а четко начертала:
«Феде – Обухова».
Федя эту открытку в рамочке пристроил у себя на стене и всем
соседям, родственникам и знакомым в тысячный раз рассказывал историю этого
автографа, как он стоял у служебного входа, как вышла Обухова, как отыскала
глазами Федю, как, улыбнувшись (Федя очень похоже изображал ее интонацию),
попросила: «Федя, будь добр, слови мне такси».
Среди слушателей встречались люди, абсолютно глухие к
искусству, на них рассказ Феди впечатления не производил, зато сыры сгорали от
зависти.
Федина карьера прервалась самым неожиданным образом. Он жил
в те романтические времена, когда Те Кому Надо вели неустанную борьбу за
светлое будущее. Уничтожив эксплуататорские классы, одержав победу над
буржуазными партиями, покончив навсегда (или надолго) со всяческой оппозицией,
они стали наносить удары и по более мелким враждебным группировкам, как то:
нумизматы, филателисты, баптисты, эсперантисты, преферансисты. Дошла очередь и
до сыров. В одну прекрасную ночь их всех почти поголовно вынули из постелей и
увезли в неизвестном направлении – на Лубянку.
Сгинули сыры, сгинул и Федя. Федина мама карточку Обуховой
на всякий случай порвала и спустила в канализацию.
Скучно стало в театрах. Нет, театральная жизнь, конечно,
продолжалась. Зрители покупали билеты и заполняли залы, актеры выходили на
сцену и что-то играли, но атмосфера была не та. Не было той, что ли,
взрывчатости, той высокой приподнятости, зрители хлопали вяло, цветы на сцену
летели редко, на знаменитостей после спектакля никто не кидался, отчего
некоторые из них запили.
Обухова с грустью рассказывала своим родственникам, друзьям
и знакомым о тех временах, когда ее преследовали сыры и среди них был один
самый преданный, который ей однажды словил такси.
И вдруг в театральных кругах пронесся слух – появился Федя.
Его видели в Большом театре, он сидел во втором ряду.
А на сцене (в президиуме) сидели люди (и среди них, между
прочим, Люшка Мякишева), игравшие роль знатных доярок, чабанов, свинопасов,
создателей новых пород скота и зоотехников.
Представление называлось – Всесоюзное совещание передовиков
животноводства. Выступавшие, войдя в образ, обещали достичь небывалых успехов в
производстве мяса, молока, шерсти, в несении яиц и в самое ближайшее время по
всем показателям намеревались догнать и перегнать наиболее развитые
капиталистические страны. (Во время работы этого совещания в адрес президиума
поступила телеграмма от одной патриотической молодой мамаши, назвавшей только
что рожденных ею близнецов Догнатием и Перегнатием.)
Когда закончилось совещание и было принято приветственное
письмо Центральному Комитету и лично товарищу Сталину и начались здравицы и
овации, в зале послышались ритмичные выкрики, сперва неразборчивые, а потом все
более мощные, и уже через несколько секунд весь зал стоя скандировал:
– Пе-ре-го-ним Сэ-Ше-А! Пе-ре-го-ним Сэ-Ше-А!
