После этого деятельность Феди и его группы была одобрена в
высших инстанциях, вся группа была зачислена в штат Учреждения под кодовым
названием «скандинавы» (от слова «скандировать»). Группа оказалась совершенно
незаменимой. Ни один сколько-нибудь значительный съезд, слет, сессия или митинг
не обходились без участия скандинавов, и когда в газетных отчетах мелкими
буквами было указано: «Бурные овации. Все встают и скандируют то-то и то-то», эти
примечания могли появиться только благодаря Феде и его группе.
Конечно, некоторые из случайно уцелевших сыров относились к
скандинавам презрительно, как к людям, изменившим высокому искусству. Отдельные
высказывания сыров доходили до Феди, но он от них отмахивался, говоря, что
настоящее искусство – то, которое прямо служит народу, и что он, Федя, от
одного только торжественного обещания Алевтины Мякишевой надоить по четыре
тонны молока в год от каждой коровы получает большее эстетическое
удовлетворение, чем от любой, даже тонко исполненной арии какой-нибудь хваленой
столичной певички.
Глава 55
В перерыве Павел Трофимович Евпраксеин пообедал и принял
свои сто пятьдесят, чтобы привести себя в норму. Ему поручили быть
государственным обвинителем (военный прокурор, который должен был исполнять эту
роль, заболел), он не хотел, но подчинился – что поделаешь? – в кармане
партбилет, а дома семья.
Правда, накануне, выпив побольше, он дома бузил и даже
набросал какой-то проект: «Обвинения, предъявленные подсудимому, материалами
дела не подтверждаются. Как прокурор я вношу протест, а как коммунист выхожу
из…» Плакал, бил себя в грудь: «Сволочью больше не буду…» Клялся положить
билет, «как Ванька Голубев». Утром, однако, встал в другом настроении,
написанное вечером сжег, почистил костюм, ботинки и отправился выполнять свой
солдатский долг.
Во время утреннего заседания, перечитывая свою речь, думал:
«Что же, если не я, так другой. Ему все равно крышка, так неужели ж и мне
вместе с ним?» Время от времени поглядывал он на Чонкина, и пару раз даже
взгляды их встретились. Подсудимый, ему показалось, смотрит на него с надеждой,
это Евпраксеину не понравилось. «Не надейся и не жди, – мысленно ответил он
Чонкину на его взгляд. – Сам собрался тонуть, и тони, а других втягивать
нечего. Тебе, может быть, твоя жизнь копейка, а у меня семья, дети, я их
сиротами оставлять не собираюсь, в конце концов я героем быть не обязан. Я не
сам. Мне приказали, я исполняю. И вообще я не знаю, кто ты на самом деле. Если
не князь, то не надо было все, что подсунут, подписывать. А раз подписал, раз
признался, что князь, то нечего из себя дурака строить, держи ответ с
достоинством».
Чонкин чем дальше, тем больше раздражал его своим видом и
нахальным своим поведением. Но все же после роковой фразы: «Слово
предоставляется государственному обвинителю», когда прокурор поднялся и,
затягивая время, стал раскладывать перед собою бумажки, он почувствовал, что у
него дрожат руки, дрожат колени и во рту появился неприятный привкус, как это в
последнее время бывало с ним всякий раз, когда он делал что-то, чему его
совесть противилась: «нельзя», а начальство толкало: «надо». И теперь та часть
его мозга, которой управлял страх перед начальством, посылала его организму
одни приказы, а другая часть, руководимая совестью, посылала другие, и то ли
клетки, то ли нуклеиновые кислоты, то ли чего-то там еще, не зная, чему
подчиняться, сшибались друг с другом, вызывая ненормальное биение сердца,
дрожание членов и отвратительный привкус во рту.
– Товарищи судьи! – не подымая глаз, произнес он и, услышав
звучание собственного голоса, стал приходить в себя. – Роль прокурора в данном
процессе чрезвычайно сложна и ответственна. Перед нами не обычный преступник.
Перед нами человек, посягнувший, – прокурор сглотнул слюну, – на самое, –
произнес он медленно, как под гипнозом, – дорогое для каждого из нас, на наш
строй, на нашу Родину, на нашу новую жизнь.
Теперь ему стало легче. Та часть, которой управлял страх
перед начальством, брала верх, а другая часть смутилась и отменила свои
приказы.
– И хотя следственные органы провели кропотливейшую работу
по анализу всех деяний подсудимого, глубоко обнажили корни, питавшие ядовитыми
соками зловредное дерево его преступлений…
– Хорошо говорит, а? – подбежал за кулисами Лужин к
приезжему генералу.
– Неплохо, – наклонил голову генерал.
– О-о-о-о… – сказал писатель Мухин.
– Что? – удивился генерал.
– О-о-о-образно очень.
– А-а, – сказал генерал.
– Великая Октябрьская социалистическая революция не только
установила новый политический строй, но и произвела глубочайшие перемены в социальной
структуре нашего общества. Могучим освежающим ветром пронеслась она по всем
необъятным просторам нашей страны и, как помои, выплеснула помещиков,
капиталистов и прочих эксплуататоров трудового народа. Ведомый партией Ленина –
Сталина, наш народ приступил к строительству новой, свободной жизни…
Прокурор все чаще взглядывал на Чонкина. Тот сидел
маленький, противный и вертел в разные стороны стриженой и шишковатой своей
головой величиной с кулак. Отвратительный вид подсудимого успокаивал прокурора
и вселял в него ощущение уверенности в своей правоте.
Чонкин вздохнул и пытался послушать прокурора, но,
изнуренный ночными и дневными допросами, не мог сосредоточиться на достижениях,
перечисляемых прокурором: коллективизация, индустриализация, Днепрогэс, Папанин
и Полина Осипенко…
– …Но как учит нас великий вождь товарищ Сталин, с
установлением диктатуры пролетариата классовая борьба не только не утихает, она
по мере нашего продвижения вперед еще более обостряется. Разбитые и выброшенные
за борт корабля истории эксплуататорские классы никогда не смирятся со своим
поражением. Они, – прокурор прямо указал пальцем на Чонкина, – предпринимали и
будут предпринимать все более изощренные попытки реставрации своего отжившего
строя.
Кажется, прокурор полностью овладел и собой, и аудиторией.
