– Ну ладно, – согласился Запятаев, – трудно, но доскажу. Так
вот, – продолжал он, стараясь держаться так, чтобы Чонкин мог его видеть, – в
один прекрасный день прибыл в нашу контору с инспекцией первый секретарь обкома
товарищ Худобченко. Дядя на вид простоватый, ходил в вышитой украинской рубахе,
говорил на том же языке, что и я, может быть, без моей виртуозности, но
все-таки в этом смысле кое-чего тоже стоил. Был тоже бдительным, искал у нас
шпионов, вредителей и диверсантов, нашел только двоих, я до него хорошо
поработал. Товарищ Худобченко остался мной очень доволен, собрал совещание,
хвалил меня, ставил другим в пример, и дело, как обычно, закончилось большой
пьянкой за казенный, разумеется, счет.
Народу набилось порядочно. Пили, пели «Йихав козак на вийноньку»
(любимая песня Худобченко) и плясали гопака. Публика, доложу вам, собралась
отборная. Все говорили на том же языке, что и я, все занимались тем же, чем я,
то есть совершенно явно и открыто наносили максимальный ущерб тому делу,
которым руководили, все при этом гордились своим рабочим или крестьянским
происхождением. И вдруг мне, идиоту, спьяну, что ли, померещилось, что я в
тесном кругу самых интимных единомышленников, которые так же, как и я, хорошо
знают, что делают. И мне вдруг захотелось их как-то раскрыть, сказать, бросьте,
мол, притворяться, здесь все свои. Да если бы я так сделал, это было бы меньшей
глупостью, чем то, что я сделал на самом деле. Я встал… и вот, если вы даже
попробуете представить себе, какую невероятную глупость я мог сделать, если
даже у вас очень развито воображение, вы будете думать три дня, но, уверяю вас,
ничего подобного не придумаете. Я встал и начал… язык не поворачивается
признаться… и начал читать кого? Вер-ги-ли-я! И мало того что Вергилия, но на
чем? На ла-ты-ни! О боже! Конечно, я сразу понял, что совершаю что-то ужасное,
я еще только начал, а вижу, что лица у моих слушателей вытянулись, они
переглядываются между собой, потом на Худобченко вопросительно смотрят. Смотрю,
тот тоже поначалу насупился, а потом заулыбался, поманил меня пальцем. Вот так.
Как собачку. И я приблизился, виляя хвостом. А Худобченко спрашивает очень
доброжелательно:
– Що це ты, интересно, такое балакал?
– Та так, – в тон ему отвечаю, – Вергилия немного балакал.
– Кого?
– Вергилия. Вы разве не узнали?
– Ни, не узнав. И на какому ж языку?
– Сам точно не знаю, – говорю, – может быть, на латинскому.
– Ого! – удивился Худобченко. – И много ж ты знаешь подобных
Вергилиев?
Понимаю, что дело плохо, плету какую-то чушь, что в нашей
церковно-приходской школе был учитель, он знал немного латынь и нас учил.
– То, шо он знал, – перебивает Худобченко, – это
неудивительно. Он, может, из буржуев был. А вот шо ты это запомнил, шо голова у
тебя так устроена, это мне непонятно. Вот вы, хлопцы, – повернулся он к
остальным, – кто из вас кумекает по-латинскому?
Те молчат, но видом своим каждый дает понять, что не он.
– И я не кумекаю. Ни. Потому шо мы с вами деревенские
валенки, мы знаем только, как служить нашей партии, нашей советской власти и
как бороться с ихими врагами. А если и заучиваем шо наизусть, то только
исторические указания товарища Сталина. А вот товарищ Запятаев, он и
по-латинскому понимает, а может, и еще по-какому.
И тут все добродушие с него вмиг слетело, лицо стало жестким
и холодным, как промерзший кирпич.
Я попытался исправить положение, пробовал даже и гопака
сплясать, но Худобченко, посмотрев, заметил вскользь, что и гопак у меня
получается «по-латинскому».
В ту же ночь меня взяли прямо из постели, допрашивал лично
Роман Гаврилович Лужин, разбил нос, выбил два зуба, и вот теперь я латинский
шпион.
Запятаев вздохнул, вытащил из кармана свой портсигар,
угостил Чонкина «Казбеком» и сам закурил.
– Что же делать, – сказал он, – винить некого, кроме себя. А
ведь как шел! Как шел! Мне бы только до Москвы добраться, а уж там бы я… В
условиях военного времени я бы столько мог наворочать. Да вот промахнулся. Но я
знаю, я не один. Таких, как я, много. Они везде. Днем и ночью, все вместе и
каждый по отдельности, они делают свое дело, и они непобедимы, потому что никто
из них никогда, ни при каких обстоятельствах не должен раскрываться. А если
попадется такой дурак, как я, он должен немедленно и безжалостно уничтожаться.
Чтобы никто, никогда, ничего… – Запятаев бросил папиросу, сжал пальцы в кулаки,
потряс ими и хотел заплакать, но тут в дверях появился вертухай и спросил:
– Кто из вас Чонкин? На выход! – и посторонился, уступая
дорогу.
Глава 4
Подследственный Иван Чонкин сидел на табуретке у стены по
правую руку от лейтенанта Филиппова, но на большом расстоянии от него, ближе к
двери. Расстояние определялось инструкцией, предусматривавшей возможность
нападения на следователя. Над белобрысой головой лейтенанта висел портрет
Сталина с девочкой на руках. Девочка всем своим видом выражала Сталину глубокую
признательность за свое счастливое детство. На стене напротив висела цитата из
речи Сталина, оформленная в виде красочного плаката:
«Мы должны организовать беспощадную борьбу со всеми…» –
прочел Чонкин и, устав от чтения, перевел взгляд на окно, которое было прямо
перед ним. Нижняя половина была закрашена белой масляной краской с подтеками, в
левом углу было процарапано одно недлинное слово, которое Чонкину приходилось
читать и раньше.
Если бы была закрашена не нижняя половина окна, а верхняя
или вообще никакая, то Чонкин мог бы увидеть неширокую пыльную площадь и Нюру,
стоящую посредине, раскручивая сумку в руке. Чонкин не может видеть Нюру, и Нюра
не может видеть его. Его видит ворона, взлетевшая на верхушку полувысохшего
тополя. Ворона сидит на ветке и равнодушно косит глаза на Чонкина. Ей все
равно, на кого или на что смотреть – на корову, на Чонкина или на столб. Вот
она всполошилась, захлопала крыльями, тяжело поднялась, исчезла за левым краем
окна, но тут же вновь появилась и села на ту же ветку.
Глядя на ворону, Чонкин задумался. «Это ж надо, – думал он,
– сколько на свете всяких тварей. И вороны, и собаки, и индюки, и клопы, и
люди, и гадюки, и рыбы, и всякие пауки. И каждая тварь для чего-то живет и
чего-то хочет, а кто знает, чего?»
– Фамилия?
Чонкин вздрогнул и, оторвав взгляд от вороны, перевел его на
лейтенанта, который, занеся над бумагой ручку, смотрел на Чонкина выжидательно.
– Чия? – спросил удивленно Чонкин.
– Ваша, – терпеливо объяснил лейтенант и обмакнул ручку в
чернила.
