– А бесовские слова говорить умеешь?
– Не, – признался он, – не умею.
– А я умею, – засмеялась Нюра и, сделав озорное лицо,
быстро, по-чертячьему, залопотала: – Коммунизма, капитализма, фашизма,
идеализма, катаклизма…
– Клизма! Клизма! – закричал Чонкин в восторге от того, что
и ему вспомнилось бесовское слово.
Оба стали смеяться, бултыхаясь и переворачиваясь. Чонкин все
кричал: «Клизма! Клизма!» – и вдруг увидел, что поток разделился, Нюра попала в
одну струю, он в другую, расстояние между ними все больше и больше, и струя, в
которую попал он, несет его к отвесной скале. И сквозь шум ревущего за скалой
водопада вновь донеслось до него:
– …к высшей мере пролетарского гуманизма – расстрелу всего
имущества нет места на нашей земле…
Поток вынес его на гребень скалы, и, зависнув над бездной,
он глянул вниз и увидел пену и острые камни, торчащие из нее…
…Падая с табуретки, он успел вцепиться руками в перила и
стукнул ногою в пол. И в тот же миг зал взорвался аплодисментами, а какой-то
черт, длинноволосый, с бородкой, подскочив к сцене и выпучив глаза, завопил:
– Ти-ше ме-ряй! Ти-ше ме-ряй!
Чонкин удивился. Что значит «меряй» и почему тише? Потом
услышал и увидел, что кричит не один этот черт с бородкой, а и другие, стоящие
дальше. А потом и все, кто был в зале, повскакали со своих мест и тоже: «тише
меряй, тише меряй», он только в конце разобрал, что на самом деле кричат не
«тише меряй», а «к высшей мере».
Глава 56
За кулисами к Павлу Трофимовичу подлетел писатель Мухин и
стал трясти его руку, заикаясь:
– Пэ-пэ-пэ-аздравляю! Пэ-пэ-пэ-ревосходно!
Подошел майор Фигурин, пожал руку молча.
Подошел полковник Лужин, улыбнулся:
– Слушал вас с чудовищным интересом.
Приблизился приезжий генерал, руки не подал, не улыбнулся,
но проскрипел:
– По поручению товарища Берии передаю вам личную его благодарность.
Подходили еще какие-то люди, жали руки, говорили слова. Один
только судья полковник Добренький, на время покинув судейское кресло, хотел
выразить прокурору недовольство его отсебятиной, но, услышав, что отсебятина
понравилась самому Лаврентию Павловичу, тут же переменил мнение и тоже
поздравил самым энергичным образом. Прокурор принимал поздравления, но был хмур
и отвечал односложно, прикуривал от одной папиросы другую и вполуха слушал
выступавшего вслед за ним защитника.
– Товарищи судьи! – взволнованно начал тот. – Долг адвоката
состоит в том, чтобы защищать своего клиента. По роду своей профессии мне
приходилось защищать воров, грабителей, насильников и убийц. И каким бы тяжким
ни было преступление моего подзащитного, всякий раз я находил в его действиях
те или иные смягчающие вину обстоятельства. Но, товарищи судьи, советский
адвокат прежде всего советский человек. И как советского человека, как
коммуниста меня глубоко возмущают действия моего нынешнего подзащитного. Да, я
защитник, – повысил он голос, – но, когда я вижу такого ужасного преступника, я
невольно хочу защищать не его, а от него наш народ, нашу страну, нашу власть. И
именно с целью зашиты всех наших завоеваний я решительно поддерживаю требование
прокурора и считаю, что нет такой казни, которая могла бы хоть в какой-то
степени соответствовать чудовищным злодеяниям подсудимого.
Глава 57
Адвокат сел. Задвигали стульями заседатели, заерзали на
своих местах зрители, прокурор отхлебнул воды, полковник Добренький,
отворотясь, трубно высморкался и, складывая платок вчетверо, объявил:
– Суд приступает к слушанию последнего слова подсудимого.
Подсудимый, встаньте. Что вы хотите сказать суду?
Чонкин встал, держась руками за верхний край перегородки. Он
хотел сказать много, но не мог сказать ничего. Относясь к своим умственным
способностям без большого доверия, он думал, что люди, которые сейчас вот
решают его судьбу, руководствуются чем-то таким, что выше его понимания. Он и
раньше никогда не знал, какое его действие или бездействие вызовет какие
последствия, за что его накажут, а за что наградят. Со временем он пришел и к
более безнадежному выводу: что ни скажи, что ни сделай, хоть то, хоть это, все
в конце концов обернется против тебя.
– Подсудимый, – сказал Добренький теплым голосом, – объясняю
вам ваши права. Вы можете опровергать выводы прокурора, можете отвести
некоторые обвинения, можете сказать что-то в свою защиту.
Чонкин молчал. Что мог он сказать в свою защиту? Что он
молод, что он жизни не видел, что не насладился еще ни едой, ни водой, ни
свободой, ни трепетным женским телом. У него не было того понимания, что он
есть неповторимое чудо природы, что с его смертью умрет и весь мир, который в
нем помещался. Обладая конкретным и не тщеславным воображением, он определенно
знал, что с его исчезновением вокруг ничего не изменится. Так же будет всходить
и заходить солнце, день будет сменяться ночью, а зима летом, будут идти дожди,
будет расти трава, будут мычать коровы, блеять козы, и какие-то люди будут
управлять лошадьми, спать со своими бабами, охранять объекты и вообще делать
все то, к чему их приставят. Ему было бы легче, если бы хоть раз за все это
время он встретил Нюру, и она бы ему сказала, и он бы узнал, что семя его,
прилепившись где-то внутри ее организма, пустило ростки и что-то вроде
головастика вступило в период своего потайного развития, чтобы в конце концов
превратиться пусть в кривоногое, пусть в лопоухое, но похожее на Чонкина
человеческое существо.
– Подсудимый, – напомнил о себе председатель, – вы
что-нибудь скажете или нет?
– Прошу простить, – сказал Чонкин, еле двигая языком.
– Ишь чего захотел – простить! – выкрикнул некий лжечеловек
из зала.
Но другой, почти такой же и все-таки чуть получше дал тому
локтем под дых и громко сказал:
– Заглохни, псина!
Эти два неожиданных выкрика как бы нарушили торжественность
момента. Все повернули головы туда, откуда эти выкрики слышались. Тот, кто
крикнул вторым, сидел бледный, сожалея о том, что невольно проявил в себе
человека.
– Суд удаляется на совещание для вынесения приговора, –
объявил Добренький, поднимаясь.
