– Гм! Да! – Поведение прокурора показалось Курдюмову
странным. – Погоды нынче стоят необычно холодные, – пожевав губами, сказал он.
– В прошлом году, помнится, я еще на Октябрьскую в гимнастерочке бегал, а
теперь и в шинели зябко. А? – Военком зевнул, широко раскрыв рот.
Прокурор ничего не ответил. Он стоял, опершись на ружье, и
смотрел мимо Курдюмова. Холодная слеза сорвалась с подбородка и покатилась
куда-то под воротник.
– А все ж таки не понимаю, – сказал Курдюмов, – как это люди
не сознают необходимости культурного поведения в местах общего пользования. В
уборной большое количество необходимых отверстий, а они валят кучи перед
дверями и где ни попадя, так что без спичек очень просто можно вступить в
какой-нибудь экскремент. Ты бы, Трофимыч, как прокурор, вывесил объявление, что
кто будет злостно срать мимо дырки, будет привлекаться к уголовной
ответственности, а, Трофимыч? Верно ведь говорю, а?
– Иди на… – сказал прокурор сквозь зубы.
– Что? – не понял Курдюмов.
– Иди на…, сволочь! – отчетливо повторил Евпраксеин.
– А-а, – сказал Курдюмов и, втянув голову в плечи,
немедленно пошел прочь. – Эй, ты! – закричал он откуда-то из мрака. – Ты бы
ружье-то бросил. Нечего с ружьями по ночам!
Но прокурор его уже не слышал.
– Пора! – сказал он себе. – Хватит! Хватит! – повторил он,
упираясь левым носком в правый задник. – Насладился жизнью, погулял, спасибо и
до свиданья.
С трудом стащил сапог, затем, дрыгая ногой, размотал и
скинул портянку. Ветер подхватил ее и понес, переворачивая.
– Ну вот, – сказал он облегченно, – а теперь уж дело совсем
простое.
Опираясь на ствол ружья, он поднял правую ногу и ввел
большой палец в дужку спускового крючка. Осталось только шевельнуть пальцем,
да, всего лишь шевельнуть пальцем, и все будет тут же окончательно решено. И
что удивительно, он не испытывал никакого страха перед настоящим, он был
совершенно спокоен.
– Ну ладно, – сказал он и, закрыв подбородком ствол,
попытался сделать движение пальцем, но ничего не произошло, и прокурор не сразу
понял, что его собственный палец отказывается ему подчиниться. – Ерунда
какая-то, – пробормотал он и опять попытался шевельнуть пальцем, и опять палец
не подчинился. Это было странно и удивительно, он решил двинуть ногой, но и
нога, согнутая в колене, не шевельнулась.
«Да что же это такое? – подумал он почти в панике. – Неужели
я такой трус и тряпка, неужели я не могу сделать то, что хочу? Ведь я готов к
этому, я не боюсь этого, я совершенно спокоен».
– А! – вскрикнул он, как будто рубил дрова, и, выставив
вперед плечо, сделал новое волевое усилие, чтобы двинуть ногой, но она была
неподвижна. Весь его организм бунтовал и отказывался выполнять посланные мозгом
приказы.
От внутреннего напряжения ему стало жарко, и дыхание
участилось. Он решил передохнуть, собраться с новыми силами, усыпить
бдительность организма.
– Сейчас, – пообещал он себе, – сейчас все будет в порядке.
Надо только взять себя в руки. Я и в самом деле ведь не боюсь, я готов. Ничего
страшного в смерти нет. Смерть не несчастье, смерть – это просто ничто,
пустота.
Он почувствовал, что его знобит, и течение мысли
переменилось. «Но как же другие? – подумал он. – Другие же не лучше меня. Они
грабят, режут, лгут, предают ближайших друзей, отрекаются от жен, детей и
родителей и, ничем не терзаясь, доживают до своего срока и спокойно умирают в
своих постелях. А я еще молод и полон сил, я бы мог еще что-то сделать, за что
же мне, если я так страдал, смертная казнь? Я жить хочу, жить! Пусть кем угодно
– негодяем, бандитом, гадом ползучим, червем, тараканом, но только жить!»
Ему стало страшно, как никогда, он почувствовал, что весь
дрожит, и поднятая нога его дергается непроизвольно, и палец вот-вот зацепит
спусковой крючок.
– Не хочу! – хрипло прокричал он в пространство и шевельнул
ногой, чтобы выдернуть палец.
В этот момент он потерял равновесие, наступил всей тяжестью
на спусковой крючок и одновременно закрыл ствол ладонями, как бы пытаясь
удержать смерть, рвущуюся оттуда.
Огненный шар вспыхнул в его ладонях, пронзил их насквозь и
упруго ткнулся в подбородок. Что-то глухо треснуло, засиял и распространился
повсюду сиреневый свет.
Павлу Трофимовичу стало так хорошо, как не бывало раньше. Он
почувствовал, что становится лужей, которая растекается, растекается,
растекается и уходит в песок…
Глава 64
Когда народ сбежался к месту происшествия, там все уже было
оцеплено милицией и штатскими. Прокурор с обезображенным лицом лежал,
опрокинувшись навзничь. Руки и ноги раскинуты, ружье откатилось в сторону. Одна
нога в сапоге, другая без. Азалия Митрофановна стояла рядом и, кусая губы,
смотрела в сторону. Два милиционера измеряли что-то длинной рулеткой, один при
помощи магниевой вспышки фотографировал, главный врач райбольницы Раиса
Семеновна Гурвич, положив тетрадь на капот милицейского автомобиля, при свете
карманного фонаря писала свое заключение. Майор Фигурин в новенькой,
перетянутой ремнями шинели стоял, широко расставив ноги и заложив руки за
спину.
К Фигурину пробился толстый лейтенант милиции.
– Вот, – сказал он, подавая бумагу. – Лежало у него на
столе.
Фигурин поднес бумагу к глазам и осветил фонариком.
– Пьяный бред, – сказал он, бегло ознакомившись, и положил
бумагу в карман.
С тех пор никто этой бумаги не видел, и точное содержание ее
осталось бы тайной, но впоследствии со слов Азалии Митрофановны стало известно,
что предсмертное заявление состояло из одной фразы: «Мою жизнь прошу считать
недействительной».
Глава 65
Вернувшись к себе в Учреждение, майор Фигурин еще долго
занимался этим делом. Ему звонили и полковник Добренький, и Борисов, и кто-то
еще. И сам он звонил в область уехавшему сразу после суда Лужину. Затем
приходил новый редактор газеты Лившиц, просил принять, несмотря на позднее
время. Лившиц хотел посоветоваться, давать ли в завтрашнем номере извещение о
смерти, а если давать, то в каком виде: «скоропостижно скончался» или
«трагически погиб».
– Какая уж тут трагедия? – хмуро сказал Фигурин. – Погиб как
трус. Дезертировал в самый острый момент. Напишите примерно так:
«Покончил жизнь самоубийством в состоянии тяжелой депрессии,
вызванной хроническим алкоголизмом».
