– Наша? – еще больше удивился Чонкин. Он думал, может быть,
самонадеянно, что его фамилия лейтенанту известна.
– Ваша, – повторил лейтенант.
– Чонкины мы, – скромно сказал Иван и посмотрел на
лейтенанта с опаской – может, чего не так.
– Через «о» или через «ё»?
– Через «чи», – сказал Чонкин.
В кабинете лейтенанта была совсем веселая (не сравнить с
камерной) обстановка. С треском топилась высокая круглая железная печь
дореволюционного образца с надписью в виде эллипса: «Железоделательный заводъ
Кайзерлаутерна». Волны тепла набегали на Чонкина, располагая ко сну, и вопросы
лейтенанта казались лишними и даже, может быть, неуместными.
– Год рождения, образование, национальность, социальное
происхождение….
– Чего? – переспросил Чонкин.
– Родители ваши кто?
– Так ведь люди, – ответил он, не понимая сути вопроса.
– Я понимаю, что не коровы. Чем занимаются?
– В гробе лежат.
– То есть умерли?
Чонкин посмотрел на лейтенанта удивленно: что он, лук ел или
так одурел?
– Неужто живые? – сказал он и сделал гримасу, выражающую
крайнюю степень недоумения.
– Чонкин! – повысил голос лейтенант. – Перестаньте валять
дурака и отвечайте на вопросы, которые вам задают. Если родители мертвые,
значит, так и надо сказать – мертвые.
– Вот тоже… – Как бы ища поддержки, Чонкин оглянулся на
печку, потом на портрет Сталина. – Кабы ты спросил, какие они, я бы тебе
сказал: мертвые. А ты спрашиваешь, чем занимаются…
– Не ты, а вы, – поправил лейтенант.
– Мы-ы? – переспросил Чонкин, вконец запутавшись. – Ты про
кого спрашиваешь?
– Я говорю, Чонкин, что к следователю, тем более к старшему
по званию, нужно обращаться на «вы». Ты меня понял?
– Понял, – сказал Чонкин, впрочем, не очень уверенно.
– Ну ладно, – сказал лейтенант. – Это оставим. Перейдем к
другому. Скажи мне, как ты очутился в деревне Красное?
– Как очутился?
– Ну да.
– В деревне Красное?
– Ну да, да, – повторил лейтенант несколько раздраженно. –
Как ты очутился в деревне Красное?
– А то ты не знаешь.
– Чонкин! – Лейтенант стукнул по столу кулаком.
– А чо Чонкин, чо Чонкин! – стал сердиться подследственный.
– Будто ты сам не знаешь, как солдат очучивается где-либо. Старшина послал.
– Какой старшина?
– Ха, какой! – Чонкин развел руками и опять посмотрел на
печку, на Сталина, на девочку, как бы призывая их в свидетели непроходимой
тупости лейтенанта. Не знает, какой еще может быть старшина.
– Ну этот же, – сказал он. – Ну как его… Ну Песков же.
– Значит, старшина Песков? – переспросил лейтенант,
записывая. – Проверим. А может, не было никакого старшины, а, Чонкин? –
Филиппов хитро посмотрел на Чонкина и подмигнул. – Может, ты сам сбежал? Может,
ты так решил: пусть, мол, Родину защищают всякие дураки, а я умный, я лучше с
бабой где-нибудь полежу. Может, так было дело?
– Нет, – хмуро ответил Чонкин. – Не так.
– А с какой же ты тогда целью поселился у Беляшовой?
– У Беляшовой?
– Д-да, у Беляшовой. С какой целью ты у нее поселился?
– Так ведь с целью, чтоб жить с Нюркой, – объяснил Чонкин
правдиво.
Лейтенант встал и ногой отодвинул стул к стене. Он не был
доволен результатами допроса, который принимал дурацкое направление. Лейтенант
нервничал. Он только утром вернулся из области, где подполковник Лужин всю ночь
вынимал из него душу, въедливо выспрашивая все подробности и детали того
случая, когда оперативный отряд под руководством Филиппова в полном составе был
захвачен одним плохо вооруженным красноармейцем.
– Чудовищная история, – сказал Лужин. – Нет, я этого понять
не могу. Тут что-то не так. Что-то ты от меня скрываешь. Может быть, ты сделал
это намеренно, а?
– Зачем? – спросил Филиппов.
– Если бы я знал, зачем, – вздохнул Лужин, – я бы тебя
расстрелял. Я этого не делаю только потому, что не хочу привлекать к этому делу
внимание. Да. Потому что с меня тогда тоже спросят. Так что пока иди, но помни:
я могу передумать.
– А как же быть с Чонкиным? – спросил лейтенант.
– С Чонкиным? – переспросил Лужин. – Как быть? Оформить как
дезертира и – в трибунал. Дело не раздувать, никого не втягивать. Но чтобы я
фамилию Чонкин никогда больше не слышал, нет.
Филиппов вернулся в Долгов на рассвете невыспавшийся и злой.
Ему хотелось действительно с этим Чонкиным закончить как можно скорее, а для
этого получить от него нужные показания. Но Чонкин явно над ним издевался и
валял дурака.
– Ну так что же, – сказал лейтенант, приближаясь к Чонкину,
– все более или менее ясно. Неясно только одно: как вы, советский человек из
простой крестьянской семьи, докатились до того, что теперь сидите в тюрьме, как
это понимать, а, Чонкин?
Чонкин пожал плечами и хотел сказать, что и сам он не
понимает, как же это все действительно получилось, но ничего не сказал, потому
что вдруг увидел перед собой ствол направленного на него револьвера.
– Застрелю-у-у! – завопил лейтенант.
Чонкин инстинктивно дернулся головой и ударился затылком о
стену.
В кабинете сразу стало вроде бы неуютно. От револьвера пахло
ружейным маслом и смертью.
– Сейчас, сука, падло, выпущу в тебя всю обойму! – зверел на
глазах лейтенант. – Да я тебя… в рот и в нос, и в печенку…
Тут автор вынужден остановиться в полном бессилии. Боясь
оскорбить нравственное чувство читателя, он и дальнейшую речь лейтенанта не
может изобразить иначе, как точками, а отдельные печатные слова, которые
случайно в ней попадались, приводить нет никакого резона, ибо, вырванные из
контекста, они не передают ни глубины, ни яркости, ни даже смысла употребленных
в данном случае выражений.
