Зойка села и увидела перед собой совсем недалеко – через стену – двоих мужчин. Один сидел на полу, другой стоял рядом. Она посмотрела на отца.
– Ты, дочка, сильно меня огорчила. Я хочу тебе помочь. Тот, который стоит, – секундант, – это было объяснение для Вольдемара.
В лице Зои ничего не изменилось.
Сидящий японец выпрямил спину. Он был в белых одеждах и босиком. Сидел на коленках, чуть расставив их в стороны. Секундант с поклоном подал ему на белом полотне изогнутый короткий меч, который взял с большой кровати. Сам отошел и стал сзади, подняв свой меч над головой сидящего.
– Вот, дочка, смотри. Внимательно смотри.
– А может, лучше… – начал было Вольдемар, но Лушко резко его перебил:
– Я сам знаю, что лучше для моей дочери! Смотри, Зойка, что такое самоубийство. И научись уважать смерть, если уж ты совсем не уважаешь жизнь.
Дальнейшее произошло быстро – за несколько секунд.
Сидящий японец взял короткий меч и вытянул обе руки с ним вперед, направив острие на себя. Резкое движение слева направо поперек живота, и белые одежды мгновенно окрасились красным. Секундант, размахнувшись, успел сделать свое резкое точное движение мечом до того, как тело сидящего японца стало заваливаться вперед. И на пол почти одновременно выпали внутренности после харакири и со стуком свалилась отсеченная голова.
Зоя смотрела в прозрачную стену не моргая, и на ее лице стало потихоньку проступать осмысленное выражение – это был страх.
– Что это?.. Здесь… Зачем? – спросила она еле слышно и тут же наклонилась к полу – ее стошнило.
Подняв лицо, она еще раз посмотрела через стекло, потом – на свои забинтованные руки, потом – на отца и спросила:
– Значит, я не умерла? А что у вас тогда с головами? У вас нет лиц.
Секундант в соседней комнате возился с дверцей сейфа.
Филимон приготовил оружие, показал Вольдемару жестом приглядеть за девочкой и вышел.
Вольдемар закутал Зойку в шубу и прижал к себе, баюкая. Он видел, как его напарник вошел в соседнюю комнату и приказал секунданту встать к стене. Японец повиновался, опираясь на расставленные руки, смотрел, как странный большой человек со сплющенным лицом поднимает у окна паркетную доску и достает «дипломат». Он так покосился на «дипломат», а потом на свой лежащий на полу меч, что Филимон достал пистолет. Тогда секундант сел у стены, обхватив голову руками. Выйти из комнаты оказалось непросто – у двери не осталось сухого места. Филимон старался перешагнуть чужую вытекшую жизнь так, чтобы не испачкаться. Секундант смотрел на его ноги.
В машине Зойка спросила:
– Он мертвый?
Филимон показал знаком напарнику молчать, но Вольдемар с готовностью разъяснил:
– Конечно, мертвый, и не из-за выпущенных кишок, а из-за того, что ему секундант по договоренности сразу голову отрубил. Он потом эту голову возьмет под мышку…
Вольдемар осекся, получив в бок болезненный толчок от Филимона.
– Зачем голову рубить? – спросила Зойка. – Чтобы уж наверняка? Чтобы не спасли?
– Чтобы не мучился, – выдал свою версию Вольдемар. – С раной в животе человек долго мучается.
– Не путай девочку, – решил навести порядок Филимон. – Я дам потом ей почитать, она сама все поймет. Мучения здесь ни при чем.
Зоя посмотрела с ненавистью сначала на отца, потом – на его друга за рулем.
– Вы думаете, вам все дозволено, да? – крикнула она. – Ненавижу!
Вольдемар посмотрел на Филимона. Тот выставил ему большой палец – все в порядке, процесс реабилитации пошел.
Сестры
– Если бы я хотела умереть, то полоснула бы себя по горлу. Чик – и все, – уверенно заявила Иринка.
– Чем? – заинтересовалась Маринка.
– Ну… – задумалась сестра, – например, опасной бритвой Елисея. С костяной ручкой. Я знаю, где он ее держит.
– Где ваша мама? – спросила Зойка, резко сев в постели.
Девочки собрались вместе в комнате с камином, Зойке постелили там на огромном диване и запретили вставать, пока она не съест обед – первое, второе и пирог.
На вопрос Зойки сестры переглянулись.
– Совсем у девочки крыша поехала, – сказала Иринка. – Наша мама умерла! – Она задумалась и добавила: – Как и твоя, кстати.
– Но… она же где-то похоронена?
– Похоронена. В Москве на кладбище.
– Я хочу сказать… – Зойка закрыла глаза, – чтобы меня не закапывали в землю.
– Тогда – как? Мумифицировать и оставить лежать тут, на диване? – ехидно поинтересовалась Маринка.
– Пусть меня сожгут и развеют прах. Никаких могил.
– Такое чувство, – задумчиво сказала Иринка, – что ты на достигнутом не остановишься. Будет вторая попытка, да? Что он тебе сказал? Он обрадовался такой невесте?
– Нет, – прошептала Зойка.
– А ты… ты сильно влюбилась, да?
– Нет.
– Поклянись.
– Клянусь – ни капельки.
Девочки задумались.
– А я за него… – прошептала Иринка, – могу мизинец отрезать. Если понадобится, – добавила она, внимательно разглядывая свой палец.
– Не мизинец, – поправила Зойка, ложась. – Тебе полагается отрубить топором большой палец на ноге. А Маринке – кусок пятки. Он же принц, понимаете? Вы должны за него сражаться.
– А чего за него сражаться – он и так уже мои пятки, можно сказать, лижет! – злорадно заметила Маринка.
– Это потому, что ты своими сиськами трешься обо все подряд! – закричала Иринка.
В комнату на крик заглянула Дездемона.
– Уймитесь, оглашенные! Идите лучше гляньте – кто-то чужой приехал. А ты, болезная, поесть захотела?
– Нет, – ответила Зойка.
– Ну и лежи тут.
Крестная
Так случилось, что в этот день Виктор Филимонович был дома. Он решил остаться с Зойкой. Он еще не знал, как объявить старшим дочерям, что его поездка во Францию пролетела – они заказали на Новый год подарки из Парижа. Он решил никуда не ездить и побыть несколько дней с Зойкой, а «дипломат» повез Вольдемар. В половине первого позвонили с третьего поста и сказали, чтобы Филимон встречал такси. По номеру – настоящее такси из Струнина. Один пассажир.
Кроме городского театра оперы и балета, Виктор Лушко поддерживал спонсорскими вливаниями и ближайшую воинскую часть, за что имел не только устные благодарности.
Он вышел из дома раздетый, с радостью вдохнул в себя морозец, набрал снега в руки и растер лицо. В небе, похожем на прозрачное голубое стекло, мерцали подсвеченные солнцем еле заметные комочки голубей – высоко! Виктор Лушко любил только высоколетных гонных голубей, а всяких там декоративных, мохнатых, которые сидели сиднем в голубятне и никогда не летали, не уважал. Еще, конечно, он любил кингов и штрассеров, причем этих любил очень, и в буквальном смысле – предпочитал их мясо куриному и индюшачьему. Елисею об этом знать было не обязательно, как и о месте, где этих голубей разводят в достаточном количестве, поэтому его садовник никогда не посещал голубятню Абакара.
