– Вы ведь у нас в Конторе бухгалтером работали? – Птах посмотрел в какую-то бумажку и нахмурил брови.
– Сначала бухгалтером, а потом старшим экономистом, – кивнул Платон.
– Вы были на хорошем счету, – то ли спросил, то ли подтвердил Птах.
– А это потому, что я никогда не задумывался о ведомстве, в котором работаю, – с готовностью объяснил Платон. – Я только когда уже уволился, часто представлял себе, вот, к примеру, уборщицы, повара в буфете, женщины в отделе кадров – скромненькие такие, простенькие, раскрывают свое удостоверение перед охраной или в транспорте – что они думают? Насколько они осознают значение аббревиатуры в этой красной книжечке?
Птаха, похоже, совершенно не волновали мысли подсобных служащих Конторы.
– Ваш брат умер насильственной смертью, что, учитывая его образ жизни и вид деятельности, вполне объяснимо. Все было бы вполне объяснимо, если бы не капсула с яйцами тропического богомола у него в теле. Вы должны нам помочь.
– Тут я вам вряд ли чем помогу, – задумался Платон. – Никогда, знаете ли, не интересовался ни тараканами, ни их родственниками.
– Зря, – заметил на это Птах. – Родственниками всегда нужно интересоваться. У вас ведь есть племянники.
– Двое, – осторожно ответил Платон.
– Вам пятьдесят шесть, ваш брат был младше на пять лет.
– Почему это – был? – Платона вдруг возмутил казенный тон, которым Птах говорил о его брате. – Он всегда младший, а теперь с каждым годом разница будет только увеличиваться.
– Конечно, конечно... – успокаивающе заметил старичок.
Они помолчали, осторожно изучая физиономии друг друга.
– Значит, – вздохнул Платон, – хиеродуля – это?..
– Ваш китайский родственник, – серьезно заметил Птах.
Платон хотел было ответить резко, но только надул щеки.
– Обиделись? – не унимался Птах. – Хиеродуля – это китайский богомол. Вообще, скажу вам, я сам только недавно узнал об этих великолепных насекомых. Они вызывают у меня чувство большого уважения. Потрясающая невозмутимость, расчетливость в движениях, что для постороннего глаза кажется просто медлительностью – вот завидное искусство владения телом! – и смертельная подверженность сексу.
– У насекомых нет секса, – неожиданно для себя заметил Платон и вынужден был продолжить, выдержав насмешливый взгляд старичка. – У них этот обряд вызван жизненной необходимостью продолжения рода. Да, иногда ради этой необходимости они идут на смерть. Я не сразу заснул. Я слышал о самках богомолов и чем объясняется подобная жажда смерти. Если не ошибаюсь, большой потребностью в белке, чтобы обеспечить хорошее потомство.
– Вы не дослушали самое интересное. Самец богомола продолжает спаривание, будучи почти съеденным. Да-да, у вас вывалился наушник, я видел, а ведь после поедания древесной лягушки шли совершенно потрясающие кадры спаривания богомолов, где процесс не прекратился, даже когда самец остался без головы – самка ее сожрала!
– Зачем вы все это мне рассказываете? – Платон не выдержал странного напряжения в голосе Птаха.
– Ваш брат умер во время полового акта. И если бы вы обладали хотя бы сотой долей невозмутимости и спокойствия богомолов и досмотрели все предложенные вам фотографии, вы бы и сами это обнаружили.
Платон Матвеевич медленно достал носовой платок и утер лицо. Странно, в этот момент он подумал о все еще мокром кончике галстука и сам себя поздравил за пристрастие к мелочам: в критические моменты жизни ему казалось, что посторонние обращают внимание на чистоту его обуви, состояние ногтей или стиль одежды, он отвлекался на всякую ерунду и тем самым «сохранял лицо».
– Отчего он умер? – спокойно уточнил Платон и указательным пальцем сдвинул на столе пачку фотографий, образовав из них полураскрытый веер. Вытащил предпоследнюю снизу.
– Ну, от чего умирает мужчина средних лет с половыми органами в состоянии эрекции. От сердечного приступа, конечно, – с готовностью ответил Птах.
Теперь Платон внимательно разглядел фотографию огромной кровати и Богуслава на ней. Голого, раскинувшего руки и ноги в стороны, с открытым ртом и застывшим взглядом вытаращенных глаз.
Он еще раз посмотрел на первые фотографии, вызвавшие у него приступ тошноты, и теперь понял: то, что он принял за огромную резаную рану на теле, было в несколько раз увеличенным изображением небольшого надреза у самой подмышки со стороны груди, и надрез этот кто-то сделал специально, очевидно, уже после смерти брата, чтобы вложить туда яйцо богомола.
– Оно... живое? – не сразу справился со словами Платон.
– Яйцо? – наклонился к нему Птах. – Понятия не имею. Если вас это интересует, могу спросить в лаборатории.
Тут же, словно это в данный момент было самым важным, Птах подвинул к себе телефон и набрал номер. Платону Матвеевичу стало не по себе, он уже и не рад был вопросу, понятия не имел, зачем спросил о яйце богомола, и подумал, что может быть всего два варианта: яйцо живое или – неживое, вот и все.
– Что вы говорите? – удивился Птах и, выслушивая какие-то объяснения, сделал из своего рта подобие куриной гузки – выпятил губы и сжал их, словно собираясь подуть.
Он сидел на столе у самого монитора, расставив ноги и беспечно болтая ими иногда. Платон покосился на запыленные и изрядно поношенные ботинки маленького размера. Потом на свои – огромные, дорогие, итальянские, сшитые на заказ три года назад, но надевавшиеся им только в исключительных случаях. Он задумался, почему сегодня надел выходные ботинки, и зачем ему рассказывают странные подробности смерти брата, которого он не видел... восемь? Девять лет.
– Вы не виделись с братом лет десять, так ведь? – словно подстерег его мысли Птах, опуская трубку на аппарат.
– Да... С некоторого времени я не поддерживал контакт с ним и ничего не знаю о его жизни.
– Так уж и ничего? – не поверил Птах. – Газеты небось читаете. И криминальные сводки по телевизору могли видеть.
– Девять лет назад меня вызвали в управление делами и дали подписать бумагу, по которой я должен был сообщать о каждом контакте со своим братом. С того самого момента мы и не общались.
– Скажите, какой благонадежный бухгалтер! – повысил голос Птах. – Бумагу он подписал! А мне думается, что вы перестали встречаться с братом совсем по другой причине.
– Мы говорили не о причинах нашего с ним отчуждения. Мы говорили о сроках, – мягко заметил Платон, обратив внимание, что от крика лицо Коли Птаха покраснело еще больше, а кончик носа побелел.
– Даже и не знаю, сможете ли вы узнать своих племянников за эти девять лет отчуждения, как вы изволили выразиться, Платон Матвеевич, – вдруг произнес Птах, поболтав ножками.
– Смогу, – пожал плечами Платон. – У меня есть их прошлогодние фотографии.
– И как вам эти сиротки? – не унимался Птах.
