Раздался звонкий хлопок.
– Тони! – крикнул Вениамин.
Платон с удивлением разглядывает свою ладонь, залитую компотом, слегка разбавленным кровью, и кучку стекла на столе. Он раздавил бокал и не заметил этого.
– Давай поцелую, и все пройдет!
Как во сне он видит, что Илиса тянет к себе его ладонь, Платон сопротивляется и еле сдерживается, чтобы не закричать – Аврора сполоснула банку, заметила какое-то пятнышко и опять засунула в нее руку, царапая ногтем стекло изнутри. Эти пальцы за стеклом царапают его мозг с назойливым тонким звуком, от которого сводит зубы.
Вскочив, он уходит в ванную, тяжело дышит там над раковиной, отслеживая струйку воды.
– Кто-нибудь есть еще в моем доме? – свирепо сверкая глазами, поинтересовался он, выйдя в коридор с обмотанной полотенцем рукой.
Все молчали.
– Так, да? Я уезжаю на дачу! – заявил Платон. – А вы тут живите сами.
– Подвезти, Платон Матвеевич? – подсуетился Птах.
Подъезжая к Репино, Платон с упоением вдохнул запах гниющих водорослей и хвои.
– Я вас здесь высажу, если не возражаете, – притормозил Птах. – Минут десять придется прогуляться пешком.
– Не зайдете? – удивился Платон. Рвение Птаха ехать в такую даль и не пошарить в его доме показалось бессмысленным.
– Нет, спасибо. У меня аллергия на розы. Садовник ваш, опять же, натура сложная и для меня почти непостижимая.
– Знаете Гимнаста?
Птах задумался. Платон уже собрался выйти из машины, не дождавшись ответа, когда Птах тронул его за руку.
– Гимнаст был моим человеком в доме Богуслава. В вашем с братом доме в Москве, – поправился он.
– Как это? – опешил Платон, уже осознав, что означают слова «моим человеком», но заставить себя поверить в это не мог. – То есть... – пробормотал он.
– То есть стукачом. – А когда он... когда он ушел от Богуслава и стал жить со мной?
– А когда он стал жить с вами, он перестал быть моим стукачом. Он стал стукачом братвы.
– Какой еще братвы? – не веря, покачал головой Платон.
– Можно сказать по-другому. Хорошо организованной команды под бывшим руководством бывшего спортсмена Омолова... и так далее. Регалии своего брата вы сами знаете. В перестройку он сменил друзей и соратников. Большие деньги – большие люди, так ведь?
– Нет, – твердо сказал Платон. – Не верю.
Птах посмотрел насмешливо.
– Фотографии, на которых вы занимаетесь сексом с несовершеннолетней. Их Гимнаст сделал.
– Зачем это ему?.. – опешил Платон.
– Во-первых, конкретный компромат на вас, а во-вторых, он был неравнодушен к девочке Алевтине.
– Этот урод!.. – начал было возмущенно Платон и осекся, увидев свое потное красное лицо в зеркальце. Уговаривая себя успокоиться, чтобы получить хоть какую-нибудь полезную информацию, Платон шарил глазами по соснам у воды и жадно вдыхал запах их коры, нагретой солнцем.
– Вы сказали, что после ухода от Богуслава он больше на вас не работал. Я-то зачем ему понадобился? Что с меня взять?
– Ох, Платон Матвеевич, – сладко жмурясь, как кот, удачно избавивший от сливок молочник, Птах лукаво погрозил ему пальцем. – Вам это лучше знать! Может, все-таки черканете мне в блокнотик?
– Он это делал по просьбе брата? Нет, не может быть, – сам себе ответил Платон. – Богуслав проклинал Иуду Гимнаста, имя его не мог слышать без проклятий.
– Вот вы и пораскиньте мозгами, – Птах покрутил пальцем у виска, – зачем братве нужна была информация о вас. Деловой человек всегда собирает сведения о своих подельниках. Мне пора.
Платон шел к дому в полной растерянности. На звонок у ворот долго никто не отвечал, Платон уже направился к дому сторожа, но тут вдруг Гимнаст образовался с той стороны кованой решетки, как привидение. С иссиня-бледным лицом, пошатываясь, он смотрел на Платона, тяжело дыша.
– Что ты тут? – отшатнулся Платон. – Пьешь?
– Ни боже мой, – заверил Гимнаст, отпирая калитку сбоку от ворот. – Я, как всегда, – на грядках... А с утра ос дымом окуривал. Развелось их, слава богу, немерено.
В руке Гимнаст держал испачканные землей грабли.
– Что значит – слава богу?
– Сам посмотри, – Гимнаст поманил его к сарайчику с инвентарем.
Платон шел по гравийной дорожке, жадно оглядывая деревья и клумбы. В сарае на земляном полу лежали большие осиные гнезда. Четыре штуки.
– Зачем они тебе? – удивился Платон, склонившись и брезгливо разглядывая ячейки с жирными личинками.
– Так ведь сколько корму вкусного деткам! – восхитился Гимнаст. – Они же тлю всю поели, я принес им муравейник в ведре – все яйца выели. Они очень голодные, Платоша.
Платон понял, что Гимнаст говорит о маленьких богомолах, и вздрогнул.
– Веди!
В оранжерее, куда он входил, озираясь и стараясь ни к чему не прикасаться, было душно, влажно и так душисто, что Платон на секунду забыл обо всем, закрыв глаза и жадно вдыхая аромат роз.
– Попрятались, – нежно заметил Гимнаст. – Не поверишь – они меня уже узнают! Вот, смотри. Фью-у-у, – тихонько посвистел он и кивнул на куст желтой «Баккара».
Платон заметил слабое шевеление листьев, не более.
– Двое сидят прямо перед тобой, на полке!
Платон отшатнулся от деревянной полки. Осмотрел ее, сантиметр за сантиметром, но никого не обнаружил.
– Вот же она, красавица, – протянув руку, Гимнаст снял что-то, по цвету – совершенно в тон мореному дереву полки, и протянул Платону. – Возьми. Живая душа все-таки.
Платон рассмотрел на указательном пальце Гимнаста небольшое насекомое, которое на его глазах стало менять окраску на бледно-телесную. С треугольной головой, оно шевелило небольшими, едва развитыми крылышками и смотрело бесстрастными глазами насекомого, сложив перед собой передние лапы, как в мольбе.
– Не возьму, – покачал головой Платон. – Это самка?
– Не знаю, – улыбался Гимнаст с безмятежностью слабоумного. – Вот подрастут, тогда и определим.
– Как определим?
– А вот как они начнут жрать самцов при спаривании! – радостно объяснил Гимнаст. – Идите ко мне, маленькие, идите, я вам принес вкусненькое...
Маленькие богомолы выползали с потусторонним, ни на что не похожим шорохом. Осиное гнездо через минуту целиком скрылось под их сереющими на глазах телами. Платон наклонился, разглядывая шуршащую массу, и понял, что насекомые не меняют окраску. Они сами по себе – бесцветные, почти прозрачные, с кое-где проступающей слабой зеленью.
– «Мантис религиоза», – прошептал Платон, выпрямляясь, и вспомнил, что «мантис» – это по-гречески «пророк», «предсказатель».
