– Я тебя никогда не брошу.
– Я люблю тебя, Ширли… Люблю. Всегда любил.
Кроме тебя, для меня никого не было – и не будет. Все это
время ты была такой доброй, такой терпеливой. Я знаю, что сам я был сущим
дьяволом. Скажи, что ты меня прощаешь.
– Мне нечего прощать. Я тебя люблю.
– Знаешь, радоваться жизни можно, даже если ты калека.
– Мы будем радоваться жизни.
– Не знаю как!
Дрожащим голосом Ширли сказала:
– Ну, во-первых, еда.
– И питье, – добавил Генри.
У него на лице возникла слабая тень прежней улыбки.
– Можно заняться высшей математикой.
– Лучше кроссвордами.
Он сказал:
– Завтра я опять буду дьяволом.
– Наверное. Теперь я не возражаю.
– Где мои таблетки?
– Сейчас дам.
Он послушно проглотил таблетки.
– Бедная старушка Мюриэл, – неожиданно сказал он.
– Почему ты о ней вдруг вспомнил?
– Вспомнил, как в первый раз привез тебя к ней. Ты была в
желтом полосатом платье. Мне надо было почаще навещать Мюриэл, но она такая
зануда. Ненавижу зануд.
А теперь и сам стал занудой.
– Нет.
Снизу Лаура позвала: «Ширли!»
Она поцеловала его и сбежала по лестнице, переполненная
счастьем. И торжеством.
Лаура сказала ей, что няня уже пошла.
– О, я опоздала? Бегу.
На ходу она обернулась и окликнула Лауру.
– Я дала Генри снотворное.
Но Лаура уже зашла в дом и закрывала за собой дверь.
Часть третья
Ллевеллин – 1956
Глава 1
Ллевеллин Нокс распахнул ставни гостиничных окон и впустил
благоуханный ночной воздух. Перед ним рассыпались мерцающие огоньки города, за
ними сияли огни гавани.
Впервые за несколько недель Ллевеллин ощутил мир и покой.
Здесь на острове он сможет сделать остановку, осмыслить себя и свое будущее. В
общих чертах будущее было ясно, но детали не прорисовывались. Он прошел через
муку, опустошенность, бессилие. Скоро, очень скоро, он сможет начать новую
жизнь. Простую, нетребовательную жизнь, как у всех, – но за одним исключением:
он начнет ее в сорок лет.
Он вернулся в комнату, скромно обставленную, но чистую.
Умылся, распаковал невеликий багаж и вышел из спальни. Спустился на два
лестничных пролета в вестибюль гостиницы. Клерк за стойкой что-то писал; он
поднял на Ллевеллина глаза вежливо, но без особого интереса или любопытства и
снова ушел в работу.
Ллевеллин толкнул вращающуюся дверь и вышел на улицу. Воздух
был теплый и влажный, насыщенный цветочными ароматами.
Ничего общего с застойным экзотическим воздухом тропиков.
Было тепло ровно настолько, чтобы снять напряжение. Подстегивающий темп
цивилизации остался позади. Остров словно отодвинут в прошлый век, когда люди
занимались своими делами не торопясь, обдумывали все без спешки и стрессов, не
изменяя намеченной цели.
Были у них и нищета, и телесные болезни, и боль, но не было
напряжения нервов, неистовой гонки, страха перед завтрашним днем, который
непрерывно подстегивает людей цивилизованного мира.
Твердые лица деловых женщин, безжалостные лица матерей,
гордых своими чадами, серые, измученные лица бизнесменов, занятых
непрекращающейся борьбой, дабы не пойти ко дну вместе со всем, что им
принадлежит, беспокойные усталые лица в толпе, где все борются за лучшую жизнь
завтра или хотя бы за сохранение той, какая есть, – ничего этого не было во
встречаемых им людях.
Большинство прохожих задерживали на нем взгляд, отмечали,
что он иностранец, и шли дальше, занятые собственной жизнью. Шли не спеша
наверное, просто вышли подышать свежим воздухом. Даже те, у кого была цель, не
проявляли нетерпения: что не сделаешь сегодня – сделаешь завтра; друзья
подождут чуть подольше и не рассердятся.
«Серьезные, вежливые люди, – думал Ллевеллин, – они редко
улыбаются, но не потому, что им грустно, а потому, что улыбка не является для
них инструментом светского общения, они улыбаются, когда им смешно».
Женщина с ребенком на руках подошла к нему и попросила
милостыни, но автоматически, без эмоций. Слов он не понял, но протянутая рука и
меланхолическая интонация создавали знакомый образ. Он положил ей на ладонь
мелкую монету, она так же автоматически поблагодарила и ушла. Ребенок спал,
прислонившись к ее плечу. Он был вполне упитанный, а ее лицо, хоть и усталое,
не было ни измученным, ни истощенным. Просто такая у нее работа, такое ремесло.
Она выполняла ее механически, вежливо и достаточно успешно, чтобы обеспечить
себе и ребенку пропитание и кров.
Он свернул за угол и пошел по улице, спускающейся к гавани.
Мимо прошли две девушки. Они разговаривали, смеялись, и, хотя не оборачивались,
было видно, что они отлично понимают, что за ними шествует группа из четырех
молодых людей.
Ллевеллин про себя усмехнулся. Такая, значит, манера
ухаживать на этом острове. Девушки были красивы – гордые черноволосые красавицы
не самой ранней юности; лет через десять или раньше они станут похожи на тех
стареющих женщин, которые вперевалочку идут в гору, опираясь на руку мужа:
толстые, добродушные, полные достоинства, несмотря на бесформенную фигуру.
По крутой узкой улочке Ллевеллин спустился к гавани.
Там в кафе с широкими террасами сидели люди, пили
разноцветные напитки из маленьких рюмочек. Перед кафе прогуливались целые
толпы. И здесь люди снова отмечали Ллевеллина как иностранца, но не проявляли
повышенного интереса. Они привыкли к иностранцам. Приходили корабли, иностранцы
сходили на берег, иногда на несколько часов, иногда чтобы пожить здесь, но
недолго: гостиницы тут были скромные и лишенные такой роскоши, как водопровод и
канализация. Глаза прохожих говорили: нам дела нет до иностранцев; они чужие и
не имеют ничего общего с жизнью острова.
Незаметно для себя Ллевеллин умерил шаг. Поначалу он шагал
бодрой поступью – так ходят американцы, знающие, куда направляются, и
озабоченные тем, чтобы попасть туда возможно скорее.
Но здесь не было определенного места, куда ему нужно
попасть. Он был просто человек, один среди таких же, как он.
