Она с благодарностью улыбнулась и села.
Она не сделала заказ, но он сразу же ушел. Женщина оперлась
локтями о стол и стала смотреть на гавань.
Ллевеллин наблюдал за ней со все возрастающим удивлением.
Ее плечи покрывала вышитая испанская шаль – цветы на
изумрудно-зеленом фоне, как на многих женщинах из тех, что прогуливались по
улице, но он был уверен, что она американка или англичанка. Белокурые волосы
выделяли ее среди прочих посетителей кафе. Стол, за которым она сидела, был
наполовину скрыт свисающей массой ветвей бугенвиллей кораллового цвета. Должно
быть, у любого сидящего за этим столом возникало чувство, будто смотришь на мир
из пещеры, укрытой зеленью, особенно если глядеть на огни кораблей и их
отражение в воде.
Девушка – ибо она была еще молода – сидела тихо, с видом
кроткого ожидания. Официант принес ей бокал.
Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими руками
и продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.
Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке – с
изумрудом, на другой – с россыпью бриллиантов.
Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.
Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянули
на нее, не проявив интереса. Было ясно, что ее здесь знают.
Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидеть
одной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершала
привычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.
Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.
Она сделала легкое движение головой, и официант принес ей
еще вина.
Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, что
хочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел на
нее.
Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дно
стакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.
Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкой
улочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречь
ее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она в
опасности?
Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смог
предпринять, но был уверен, что прав.
* * *
Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Его
дни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерами
после ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дня
он вскоре вычеркнул: читать стало нечего.
Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должно
быть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разу
с ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их – вступал в беседы
с разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями с
другими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужую
жизнь другого.
В этих отстраненных приятельских отношениях было одно
исключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе и
садилась под бугенвиллеей.
Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений на
пристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь он
несколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садилась
за один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, даже
когда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для кого
другого.
Как-то раз он заговорил о ней с официантом:
– Синьора, которая сидит там, – она англичанка?
– Да, англичанка.
– Она живет на острове?
– Да.
– Она приходит сюда каждый вечер?
Официант важно сказал:
– Приходит, когда может.
Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.
Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы он
узнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:
«Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого не
говорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу не
следует знать ее имя.
Вместо этого он спросил:
– Что она пьет?
– Бренди, – коротко ответил официант и ушел.
Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков к
выходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.
Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой,
решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.
– Вы не возражаете, – спросил он, – если я посижу и поговорю
с вами минуту-другую?
Глава 2
Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо.
Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое она
прилагает усилие, – так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалости
он увидел, что она очень молода. Не только годами – ей было года двадцать три,
двадцать четыре, – но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормально
развивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, как
остальные – но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он,
не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегося
ребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчина
признает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Как
говорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимую
даль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.
Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.
Она неуверенно сказала: «О?..»
Он ждал.
Потом она улыбнулась:
– Садитесь, пожалуйста.
Он пододвинул стул и сел. Она спросила:
– Вы американец?
– Да.
– Вы с корабля?
Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоял
корабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.
– Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь уже
почти две недели.
– Здесь редко остаются так надолго. – Это было утверждение,
не вопрос.
