Работа была энергичной, написанной сильными яркими мазками,
создающими общий эффект, без детализации – прекрасный образец мастерства, хотя
и не несущий глубокого смысла.
Художник повернул к нему голову и улыбнулся.
– У меня это не призвание. Просто хобби.
Человеку было за сорок, в темных волосах уже блестела
седина. Он был красив, но Ллевеллина тронула не столько его красота, сколько
обаяние личности. Он излучал тепло и доброту – такого человека, раз встретив,
долго не забудешь.
Художник вдохновенно произнес:
– Неизъяснимое наслаждение – смешивать на палитре яркие,
сочные краски и размазывать их по холсту! Иногда знаешь, чего добиваешься,
иногда нет, но удовольствие получаешь всегда. Вы художник? – Он бросил на
Ллевеллина быстрый взгляд.
– Нет. Я оказался здесь случайно.
– А-а. – Его собеседник неожиданно шлепнул мазок розовой
краски на то, что у него было морем. – Здорово, – сказал он. – Хорошо
смотрится. Необъяснимая вещь!
Он бросил кисть на палитру, вздохнул, сдвинул ветхую шляпу
еще дальше на затылок и повернулся, чтобы получше рассмотреть того, с кем
разговаривает. С интересом прищурился.
– Извините, – сказал он, – вы случайно не доктор Ллевеллин
Нокс?
* * *
Было мгновение ужаса, физически никак не проявившегося, и
Ллевеллин бесцветно ответил:
– Это так.
Он имел возможность оценить тактичность собеседника. Тот
сразу же сказал:
– Глупо с моей стороны. У вас было расстройство здоровья, не
так ли? Я полагаю, вы приехали сюда подальше от людей. Что ж, вам не о чем
волноваться. Американцы здесь редки, а местные жители интересуются только
своими двоюродными и троюродными родственниками, рождениями, смертями и
свадьбами, а я не в счет. Я здесь просто живу.
Он бросил взгляд на Ллевеллина.
– Вас это удивляет?
– Да.
– Почему?
– Просто жить, – по-моему, для вас этого маловато!
– Вы, конечно, правы. Сначала я не собирался здесь жить.
Двоюродный дед оставил мне большое поместье.
Выглядело оно неважно. Но постепенно выправилось и стало
процветать. Интересно. Меня зовут Ричард Уайлдинг.
Ллевеллин знал это имя: путешественник, писатель, человек
разнообразных интересов, широко образованный во многих областях археология,
антропология, энтомология. О сэре Ричарде Уайлдинге говорили, что нет предмета,
которого бы он не знал, хотя он не претендовал на звание профессионала. Ко всем
его достоинствам можно было добавить также скромность.
– Я о вас слышал, конечно, – сказал Ллевеллин. – И имел
удовольствие прочесть некоторые ваши книги. Огромное удовольствие.
– А я, доктор Нокс, был на одном из ваших собраний, а именно
в Олимпии полтора года назад.
Ллевеллин удивился.
– Удивлены? – насмешливо спросил Уайлдинг.
– Честно говоря, да. Любопытно, зачем вы приходили?
– Честно говоря, чтобы посмеяться.
– Это меня не удивляет.
– К тому же не раздражает, как я вижу.
– А почему это должно меня раздражать?
– Ну, вы же человек, и вы верите в свою миссию – так я
полагаю.
Ллевеллин слегка улыбнулся.
– Что ж, ваше предположение верно.
Уайлдинг некоторое время помолчал, а потом сказал с
обезоруживающей искренностью:
– Знаете, это просто необыкновенно, что мы так вот
встретились. После вашего собрания мне очень захотелось с вами познакомиться.
– Но ведь это было нетрудно сделать?
– В известном смысле да. Это входило в ваши обязанности! Но
мне хотелось встретиться с вами совсем в другой обстановке – так чтобы вы могли
послать меня к дьяволу, если бы пожелали.
Ллевеллин опять улыбнулся.
– Ну, теперь как раз такие условия. Я больше не имею никаких
обязательств.
Уайлдинг проницательно посмотрел на него.
– Интересно, это по причине здоровья или мировоззрения?
– Я бы сказал, это вопрос предназначения.
– Гм… не слишком ясно.
Собеседник не отвечал.
Уайлдинг стал собирать рисовальные принадлежности.
– Давайте объясню, как я попал к вам в Олимпию.
Поскольку я думаю, что вы не обидитесь на правду, ведь я не
хочу вас обидеть. Я очень не любил – и сейчас не люблю – все эти собрания в
Олимпии. Сказать вам не могу, как я не люблю массовые религиозные действа,
управляемые через громкоговоритель. Это оскорбляет все мои чувства.
Он заметил, что Ллевеллин подавил усмешку.
– Вам кажется, что это смешно и слишком по-британски?
– О, я принимаю это как возможную точку зрения.
– Итак, я пошел посмеяться, как я уже сказал. Я подозревал,
что буду оскорблен в лучших чувствах.
– А потом вы благословили это событие?
Вопрос был задан скорее в шутку, чем всерьез.
– Нет. Мои главные позиции не изменились. Мне не нравится,
что Бога водрузили на коммерческий пьедестал.
– Даже коммерчески мыслящие люди в коммерческий век? Разве
мы все приносим Богу плоды соответственно сезону?
[7]
– Да, это так. Но меня поразило то, чего я совсем не ожидал,
– ваша несомненная искренность.
Ллевеллин изумился.
– По-моему, это само собой разумеется.
– Теперь, когда я вас встретил, – да. Но ведь это могла быть
и профессия, и только – уютная, хорошо оплачиваемая. У кого-то профессия
политика, почему же не сделать своим ремеслом религию? У вас есть ораторские
способности, безусловно есть, и вы могли бы добиться успеха, если бы сумели
хорошо себя преподнести. Или если бы вас преподнесли. Я полагаю, второе?
Это был даже не вопрос. Ллевеллин серьезно согласился:
– Да, меня вывели на широкую дорогу.
