– Я знаю. Она мне говорила.
– Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.
Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.
Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я
уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему
чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала
таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как
бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза
убила его.
– И вы чувствуете себя ответственной за это?
– Я отвечаю за это.
– Формально да.
– Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою
дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.
– Вы знали, что двойная доза его погубит?
– Я знала, что это может случиться.
Она через силу добавила:
– Я надеялась, что это случится.
– Понятно. – Ллевеллин не проявил никаких эмоций. – Он был
безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?
– Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в
виду.
– Что было потом?
– Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили.
Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством – то есть не сказал ли Генри
мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки
всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе
отчаяния или гнева.
– Что вы сказали на это предположение?
– Я сказала, что так не считаю. Что Генри ни о чем подобном
не думал. Он продолжал бы жить долгие годы, а Ширли ухаживала бы за ним,
страдала от его эгоизма и дурного характера, жертвовала для него своей жизнью.
Я хотела, чтобы она была счастлива, имела свою жизнь.
Незадолго до этого она познакомилась с Ричардом Уайлдингом,
и они полюбили друг друга.
– Да, она мне рассказывала.
– При обычном ходе вещей она бы развелась с Генри.
Но Генри-инвалида, больного, зависящего от нее, – такого
Генри она никогда бы не бросила. Даже если уже не любила. Ширли была верна, она
самый преданный человек, какого я знала. Как вы не видите? Я не могла стерпеть,
что вся ее жизнь будет разбита, потеряна. Мне было все равно, что станет со
мной.
– Но вас оправдали.
– Да. Иногда я об этом жалею.
– Да, у вас должно возникать такое чувство. Но они ничего бы
и не могли сделать. Даже если это не было ошибкой и если врач подозревал, что
вы поступили так из милосердия, или даже не из милосердия, он понимал, что
уголовного дела не будет, и не стал бы его поднимать.
Другое дело, если бы заподозрили Ширли.
– Вопрос даже не возникал. Горничная слышала, как Генри
сказал мне, что таблеток ему не давали, и просил дать.
– Да, для вас все сошло легко – очень легко. Что вы теперь
об этом думаете?
– Я хотела, чтобы Ширли была свободна…
– Оставим Ширли в покое. Речь о вас и о Генри. Что вы
думаете насчет Генри? Что для него это было к лучшему?
– Нет.
– Слава Богу.
– Генри не хотел умирать. Я его убила.
– Вы сожалеете?
– Вы хотите знать, сделала ли бы я это еще раз? Да.
– Без угрызений совести?
– Угрызений… О да, это было злое дело, я знаю. С тех пор я
живу с этим чувством. Я не могу забыть.
– Отсюда Фонд для неполноценных детей? Добрые дела? Суровый
долг в искупление вины?
– Это все, что я могу сделать.
– Ну и как, помогло?
– Что вы имеете в виду? Это полезное дело, мы оказываем
помощь..
– Я имею в виду не других, а вас. Вам это помогло?
– Не знаю…
– Вы хотели наказать себя?
– Я хотела компенсировать зло.
– Кому? Генри? Но Генри мертв. И, насколько я знаю, его
меньше всего беспокоили неполноценные дети. Посмотрите правде в лицо, Лаура: вы
ничего не можете возместить.
Она замерла, как будто получила удар. Затем она откинула
голову, лицо опять порозовело, она посмотрела на него с вызовом, и его сердце
забилось; он ею восхищался.
– Вы правы, – сказала она. – Я правда пыталась обмануть
себя, но вы показали, что мне это не удастся. Я говорила, что не верю в Бога, а
на самом деле я верю. Я знаю, что мой поступок – зло. В глубине души я знаю,
что буду за это проклята. Но я не раскаиваюсь. Я пошла на это с открытыми
глазами. Я хотела, чтобы у Ширли была возможность стать счастливой, и она была
счастлива. О, я знаю, счастье длилось недолго, только три года. Но даже если у
нее было всего три года счастья и она умерла молодой – дело того стоило.
Глядя на нее, Ллевеллин испытал сильнейшее искушение –
никогда не рассказать ей правды. Пусть у нее останутся хотя бы иллюзии. Он
любит ее, а если любит, то как он может втоптать в грязь, развенчать ее
мужественный поступок? Пусть она никогда не узнает.
Он подошел к окну, раздвинул шторы и невидящими глазами
посмотрел на освещенную улицу.
Когда он повернулся, голос его был тверд.
– Лаура, знаете ли вы, как умерла ваша сестра?
– Она попала под…
– Да, но как случилось, что она попала под грузовик, вы не
знаете. Она была пьяна.
– Пьяна? – непонимающе повторила она, – Хотите сказать, там
была вечеринка?
– Никакой вечеринки. Она украдкой ушла из дома в город. Она
делала это не раз. Она сидела в кафе и пила бренди. Не часто. Обычно она
напивалась дома. Пила одеколон и лавандовую воду. Пила до беспамятства. Слуги
знали, Уайлдинг – нет.
– Ширли пила? Но она никогда не пила! Только не это! Почему?
– Она пила потому, что жизнь казалась ей невыносимой, и она
старалась убежать от нее.
– Я вам не верю.
– Это правда. Она мне сама сказала. Когда умер Генри, она
почувствовала себя так, как будто сбилась с пути.
Она была потерянным, заблудившимся ребенком.
