— Так, решил поспать перед ужином, — виновато пробормотал он, протирая сонные глаза. — Сморило отчего-то.
— Знаем ваш ужин, — сказал Мирослав.
— Да мы только по наперстку пригубили.
— Наперсток тот черту на копыто, прости господи, — проворчал Мирослав.
Волка оставлять во дворе поопасались. Дворовые псы сбежались со всех окрестных улиц и подняли настоящий гвалт, готовясь к всеобщей потасовке.
Лопа повел дорогих гостей в избу, где вповалку спали казаки, и никто из них даже не удосужился убрать с грубо сколоченного стола трехлитровую бутыль с остатками самогона и нехитрую снедь.
Часовой спал у порога в полном обмундировании, обняв шашку. По столу по-хозяйски расхаживала белая курица и подклевывала крошки.
— Хороши защитнички, — осуждающе заметил Мирослав. Лопа принялся расталкивать станичников кулаками, но бесполезно. Казаки спали, как младенцы в колыбели.
Тогда они все вместе аккуратно переложили пьяных казаков потеснее в угол и сами примостились за столом вокруг бутыли, с трудом прогнав назойливую курицу.
— Вот купили у хозяйки на лапшу, а она, стерва, ручная оказалась, — сказал Лопа, сапогом отгоняя от себя привязчивую квартирантку. — И живет второй год на казацких харчах, ни у кого рука не поднимается зарезать.
— Харчи, видно, неплохие, — снова пробурчал Шабутский. Сало на столе пришлось всем по вкусу. Огурчики звонко хрустели на зубах, хлеб был мягкий, как из печи.
За едой Скиф рассказал о случившемся. В Лопу влили стакан проклятущей. Глаза его засветились резвым огоньком.
— Нам бы пару-тройку людей, Лопа. У тебя кто-нибудь есть на примете? — спросил Скиф.
— А что, я и сам пойду с вами. За себя отвечаю.
— Тебя, жердину двухметровую, за версту будет видно, — сказал Засечный.
— А я на карачках.
Поели холодных казацких галушек, затопили печку. Захотелось самим растянуться вповалку на полу в теплой избе и проспать до утра.
— Мирослав, ты все еще веришь в вещие сны? — спросил Скиф.
— По сану не положено.
— Сан ты свой на дне бутылки утопил. Нет, скажи, веришь?
— Грешен…
— Растолкуй тогда мне сон.
Скиф рассказал про куклу на соломе, про голую женщину, распятую на дровяных козлах, про темный бункер, похожий на шахту.
— Если аисты были, тогда к непогоде, — заметил Лопа.
— Или к ведру, — скрыв в бороде усмешку, вставил Мирослав.
— Я тебя серьезно спрашиваю, — рассердился Скиф. Мирослав опустил глаза и свел руки, будто в краткой молитве.
Лопа не выдержал молчания:
— Чего тут гадать: шахта, бункер, кабели на стенах — это пусковая установка стратегических ракет. Я, когда в армии служил, в такой был. Кукла — твоя дочка, а распятая баба — ее гувернантка. Что с твоими кровными происходит, то и во сне видишь.
— То вещий сон, — наконец произнес Мирослав. — Не могу лишь понять, к чему в нем белые коровы? Поедем к Алексееву.
У монастырских ворот Шабутский заставил всех снять шапки, а сам отправился в келью за Алексеевым. Привел он его минут через двадцать, бледного, худого, незнакомого. Так как его пошатывало, он держался за плечо Мирослава.
С боевым другом сердечно поздоровались.
— А ко мне дочка приезжала, — собравшись с силами, сообщил Алексеев. — Взрослая — десять лет, а меня совсем не помнит.
— С женой? — спросил Скиф.
— С моей сестрой. Жена, говорит, и думать про меня забыла.
— Брат Александр, — сказал Мирослав. — Ты в монастыре всех нас к Богу ближе. Растолкуй поганский сон. Скиф, расскажи ему про промысел дьявольский.
Скиф скомканно рассказал о кукле, шахте и убитой женщине на козлах.
— Грех как бы над ней сотворили, — смутился Алексеев. — Или вы шутите, ребус такой загадывая?
— Считай, что ребус, — буркнул Засечный.
— Возможно такое совпадение, — оживился Алексеев, — шахта для ракетной установки плюс коровы и туман — это около местечка Белокоровичи, в Житомирской области. Я в тех краях срочную служил.
Его слова подействовали на всех, как удар грома. Скиф повернулся к куполам собора за монастырскими стенами и на этот раз правильно перекрестился. Но больше всех обрадовался Лопа, получивший поддержку своему толкованию сна.
— Вот видите, человек то же самое говорит, потому что душа его не в суете пребывает.
— Да что вы меня, за пророка, что ли, считаете? — улыбнулся Алексеев. — Это же простая логика, простое совпадение фактов. А на самом-то деле все может быть иначе.
— Грех верить в глупые догадки, — строго укорил Скифа Мирослав. — Ты больше на старого разбойника Ворона полагайся. Он тебе истину подскажет.
— Не подскажет, так накаркает! — ухмыльнулся Засечный. Алексеев проводил их в просторную трапезную с длинными дощатыми столами, которые монахи поливали кипятком из чайников и скребли большими кухонными ножами. Там все молча ели постную кашу.
На Алексеева каждый из них смотрел так, словно хотел запомнить его на всю оставшуюся жизнь. Тот же неотрывно рассматривал каждого по очереди.
После прощания он спросил слабым голосом:
— Как вы думаете, надежда есть, что она когда-нибудь меня вспомнит?
— Кто она? — рассеянно спросил Скиф.
— Жена… — смущенно ответил Алексеев.
— А как же, Сашка, без надежды-то? — похлопал его по плечу Засечный, но глаза отвел в сторону.
ГЛАВА 34
Красное солнце коснулось верхушек высоких елей, и сразу от них до стен монастыря поползли длинные тени.
Алексеев стоял у монастырских ворот и неподвижным взглядом провожал виднеющуюся еще на снежной дороге с черными лужами белую чужеземную машину, на которой покидали монастырь его товарищи. Недавно с ним попрощалась дочка, сегодня — боевые друзья-побратимы…
Слух его тронуло легкое песнопение.
«Повезло тебе, Ленский, — вспомнил он. — Хорошо вот так навсегда смежить веки в тихой обители под сладкое песнопение монастырской братии, а не стравить свою бренную плоть одичавшим псам на поле, перепаханном гусеницами танков, взрытом разрывами мин, снарядов и бомб…»
Так говорил ему в Боснии Владко Драгич, чьи холодеющие руки он потом сложил крестом на груди.
Владко был самый слабый солдат его роты.
Тонкий в талии, с длинными черными кудрями, обрамляющими щеки со смешным детским румянцем, он не мог поднять ящик с минами или долго нести на плече ротный пулемет Калашникова. Но злая одержимость Владко в бою не знала себе равных.
