За столом противника тоже шушукались так, что от натужного шепота бритые загривки вспотели. Медсестра вынула из своего саквояжа набор для инъекции, подготовила шприц и ввела белобрысому Тото, вероятно, наркотик.
— А мне ширнуться за баксы можно, Нинк, а Нинк? — с готовностью засучил левый рукав Хряк.
— Ты меня охраняй как следует. Когда выгоню, тогда хоть до отруба заширяйся, — оборвал его разомлевший под кайфом Тото.
На переговоры согласились охотно. Белобрысый Тото снял с головы мокрое полотенце, осторожно присел напротив попа и демонстративно приложился к ручке батюшки. Тот осенил его крестом. Охранники с медсестрой и команда Скифа стали каждый по свою сторону у стола. Засечный молча протянул им назад два трофейных пистолета и автомат с игрушечным стволом.
Поп постучал костяшками пальцев по столу и приступил к переговорам. Никто из соседей по столу не узнал бы в нем сейчас того, с кем они только что разговаривали.
— Я Мирек з Лодзи. Меня знают в Москве. Еду говорить с московскими на темат коридору Бжест — Варшава — Вроцлав. Те трое зо мной. Нас в Солнцеве встречают. Чы то ест непоразуменне? Выпили трошечке, пошутили и… забыли. Так?
Белобрысый Тото долго-долго раздумывал, даже желтые пушинки слиплись на лбу. Отдуваясь с натуги, он полез в карман за телефоном.
— Говори номер того, кто встретит.
Поп назвал цифры наугад, как подметил Скиф. Тото долго тыкал своими сардельками в телефонные кнопки.
— Спят ваши кореша…
Он натужно засопел и неуверенно оглянулся на своих дружков. Те молчали, причем один из них зажимал рот девке, которая вертелась ужом, чтобы вырваться из его лап.
— Ладно, — протянул Тото короткопалую руку Скифу. — Завтра скорешимся.
Но все же еще раз с лицемерным почтением приложился к ручке отца Мирослава. Тот на сей раз не стал его благословлять. Девка вырвалась из объятий Хряка и завизжала на весь салон:
— Тотоша!!! Ты мужикам руки целуешь и мудями перед ними трясешь, как наш голубой босс Сима? Кукареку! — Она взмахнула руками, как птица крыльями, закружилась по салону. — Ку-ка-ре-ку!!!
Белобрысый наотмашь хлестнул ее ладонью по щеке:
— Заткнись, кошелка! А вы что пялитесь? — обернулся он к охранникам. — Сказано дебилам — инцидент исчерпан…
Засечный отомкнул обе двери в тамбур. Завпроизводством первым делом кинулась к кассе, буфетчица — к стойке с выпивкой. В салоне вагона-ресторана по-прежнему было пусто, почти чисто и почти пристойно.
ГЛАВА 4
В холодном, пустом, грохочущем тамбуре хлопала по стене незакрывавшаяся дверца бункера, куда обычно загружают уголь для отопления вагона. Поезд перед Конотопом набирал скорость, вагон дергало из стороны в сторону. Пол уходил из-под ног, как палуба корабля в шторм.
— На кой он так гонит? — чертыхнулся, путаясь в ногах, Засечный.
— Он идет, как всегда, — сказал отец Мирослав. — Вы давно не ездили по нашей современной железной дороге. Рельсы износились. Старые меняют на бывшие в употреблении. Процессы умирания идут не только в организме человека.
— Это ты, Скиф, в своем Афгане накаркал про гибель страны, — зло буркнул Засечный.
— Никто не волен пророчествовать, аще по воле Божьей, — сказал отец Мирослав и отказался от предложенной сигареты. — Я вас не спрашиваю, откуда вы и куда едете, но вижу, о нашей теперешней жизни никто из вас не имеет ни малейшего представления, братие.
— Туда даже радио не добивало, — кивнул Алексеев.
— Мы ко всему готовились, — сказал Скиф, — но чтоб так круто перевернуть — сказал бы мне раньше кто, в глаза б ему плюнул.
Поезд стал замедлять ход, за темным окном тамбура замелькали огоньки.
— Вам, голубки, с вашими ликами отменными на Киевском вокзале стоит лишь разок объявиться, — скорбно покачал головой отец Мирослав. — Да и до вокзала не добраться, перехватят еще в пригороде.
— Белобрысый Тото с гоп-компанией, что ли? — презрительно дернул подбородком Засечный.
— И Тото не зря в поезде оказался, и отец Мирослав по вашу душу, смекаете, войнички, — усмехнулся поп. — А скажу я вам так: интересуются вами люди ах какие серьезные!.. По причине какой, сия тайна от меня скрыта, но смекаю, не хлебом с солью встреча вам уготована. Поостеречься бы всем троим! Твои вещи в купе? — посмотрел он на Засечного.
— Моего у меня только сума переметная, — похлопал по сумке на лямке тот.
— Тогда выходи прямо после Конотопа в Брянске.
— Родом-то я как раз — брянский, а Москву-столицу хотелось хоть одним глазком глянуть. Двадцать лет она мне в Африке снилась…
— Сойди в Брянске, родных повидай, — гнул свою линию поп. — И, не торопясь, до Москвы на перекладных электричках добирайся. Шрам у тебя приметный больно, и в Брянске первый же мент прицепится. Ты бы шапку с опущенными ушами завел.
— Я двадцать лет шапок не видал. Забыл, как их носят.
— Вот и вспомнишь детство золотое… А тебе, болезный, — повернулся он к Алексееву, — в самый раз сойти в Сухиничах. Место такое встретится нам по дороге. Там любой тебе скажет, как добраться до Почаевска. Под Почаевском тебя ждет святая обитель — мужской монастырь называется. Постучишься, скажешь, от отца Мирослава — тебе отворят. Твоей болезни покой и уход нужен. А то до весны не доживешь. Ветром тебя качает.
Алексеев покорно склонил голову. Ему все труднее было скрывать от товарищей боль в желудке. От слабости немело все тело, руки и ноги становились ватными…
* * *
Саша Алексеев родился и вырос в городе Грозном. В школе он каждый год был обязательным призером или победителем физико-математических олимпиад. Его сочинения по русской литературе учителя всегда зачитывали как пример для подражания в других школах города.
Чуть выше среднего роста, изящно сложенный, он двигался по-старомодному грациозно, с чувством собственного достоинства. У него был удивительно красивый почерк, будто скопированный с факсимильных рукописей XIX века.
Школьные товарищи и даже учителя старших классов никогда не называли его по собственной фамилии. Для всех он был — Ленский. Когда в восьмом классе проходили «Евгения Онегина», то портрет Владимира Ленского со взбитым коком на полях пушкинской рукописи всем показался настолько похож на Сашу Алексеева, что все не сговариваясь стали звать его Ленским.
Это только подстегнуло Сашу в его стремлении к аристократизму во внешности. Он стал, вопреки моде, носить строгий пиджак с безукоризненно белым платочком в нагрудном кармане, а на школьных вечерах появляться в бабочке.
Заведись такая блажь у кого-нибудь другого, его бы тотчас подняли на смех и не давали бы проходу ехидными подковырками. Но Саше весь этот псевдоаристократический антураж подходил самым естественным образом. Когда известный школьный «авторитет» попробовал выдернуть из его кармана батистовый платочек, чтобы демонстративно высморкаться в него, Саша хладнокровно отвесил наглецу пощечину.
