— У вас есть какие-то соображения насчет личности этого
резидента? — спросил Алексеев.
— Нет. Я даже не думал, что мой поход в этот бар окончится
такой кровью.
— Ясно. — Алексеев взглянул на Иевлева.
Поиск теперь оборачивался не просто его личным делом и не
только расследованием обстоятельств гибели полковника Лякутиса. Дело принимало
новый, более серьезный оборот. Речь шла о деятельности зарубежных спецслужб на
территории самой России.
— Где мы можем найти Савельева? — в упор спросил Алексеев,
не обращая внимания на Иевлева, который покачал головой, не ожидая ответа на
этот пустой вопрос. — Где Игнат Савельев?
— Я действительно не знаю, — пробормотал Сарычев, — мне
кажется, он в Германии. Он часто звонил мне оттуда. Но где именно находится,
никогда не говорил. Он ведь был ранен в девяносто первом, почти два года лежал
по разным больницам.
— Как ранен? — удивился Алексеев.
— Поэтому мы их тогда и не искали, — кивнул Сарычев, —
считали их убитыми.
Осталось два трупа. Мы решили, что это трупы Савельева и
Семенова. Так показали и Лозинский с Потапчуком. Никто не мог предположить, что
они остались в живых.
— Как найти Савельева? — вскочил Алексеев, уже теряя терпение.
— Мне только известно, где живет его брат, — сказал наконец
Сарычев. — Это рядом с Берлином, совсем недалеко.
Глава 21
В этот день они вышли из отеля рано утром, спеша успеть к
пригородному поезду, отходившему в Луккенвальд. На вокзал они приехали
несколько раньше, чем полагали.
Сидя в вагоне пригородного поезда, Потапчук обратил внимание
на поведение немцев — как они проходят мимо друг друга, стараясь не задеть
соседа, как извиняются при встрече и дежурно улыбаются. Он толкнул Дронго в бок
и прошептал:
— Небось здесь вы такой компании, как в нашей электричке, не
встретите.
— Это плохо или хорошо? — улыбнулся Дронго.
— А шут его знает! — честно ответил Потапчук. — С одной
стороны, наверное, хорошо, можно спокойно ездить в любой город. Хоть днем, хоть
ночью. А с другой — плохо: пресно живут, скучно, неинтересно.
— Вы это расскажите кому-нибудь из пассажиров того вагона, в
котором мы с вами ехали, — напомнил Дронго. — Думаю, они бы с вами не
согласились. В тоталитаризме есть своя прелесть. Он дает простому гражданину
ощущение безопасности. Правда, тоталитарное государство делает человека
полностью беззащитным перед самим государством и его представителями, но, как
правило, защищает от всей остальной шпаны. А это уже само по себе нравится
маленькому человеку. Не секрет, что только Гитлеру и Сталину удалось справиться
с мафией внутри страны и практически разгромить все криминальные группировки.
Хотя, честно говоря, мне очень не нравится, когда сравнивают фашистов и
коммунистов.
Все это разные вещи.
— А вы все еще идеалист, — усмехнулся Потапчук, — я давно
уже в эти игры не играю. Какая разница, кто фашист, социалист, коммунист,
либерал, анархист!
Все умирают одинаково быстро и одинаково страшно. Когда
постоянно видишь перед собой на мушке живую мишень, как-то некогда думать об
«измах». Нужно конкретно поразить цель, и потому я уже давно ни во что не верю.
— Вы циник, Потапчук. Это обычная черта профессиональных
убийц, — поморщился Дронго. — Интересно, сколько за вами числится трупов? Я
когда-то слышал о существовании «ликвидаторов», ведущих личный счет
уничтоженных ими людей. В вас есть что-то от палача, вам никто этого не
говорил?
Потапчук обиделся и отвернулся, уставившись в окно.
Дронго дотронулся до его руки.
— Ладно, не дуйтесь, я не хотел вас обидеть. Ваше дело тоже
в какой-то мере нужное и важное, особенно в те времена, когда мир разделен на
два противоборствующих лагеря. Вы, можно сказать, взяли на себя самую грязную и
неблагодарную работу.
— Знаете, кто учил меня стрелять? — вдруг обернулся к нему
Потапчук. — Никогда никому не говорил, а вам скажу. Женщина. Да-да, самая
настоящая баба.
Герой Советского Союза. Она во время войны была снайпером.
Имела на своем личном счету более восьмидесяти убитых человек. Когда она мне
первый раз сказала, я не поверил. Да и кто бы поверил, что эта худая старая
женщина застрелила столько мужиков? Но она заставила меня поверить. Рассказала,
как однажды во время войны, уже на Украине, их дивизия брала какой-то город,
сейчас не вспомню, какой. И она тогда весь день продежурила в старом доме,
убрав одного солдата, пытавшегося восстановить связь его окруженного батальона
с другой частью. Она сидела долго, очень долго. И потом увидела, как вместо
первого убитого ползет второй связист. Связист пробирался совсем недалеко от
нее. И она через прицел своей снайперской винтовки разглядела, что это был
мальчик, совсем пацан, не больше семнадцати-восемнадцати лет. И ему предстояло
восстановить линию связи окруженного батальона. Она промучилась полминуты,
прежде чем решилась. Не стрелять нельзя, немцы, наладив связь, могли
скоординированно ударить с двух сторон по их дивизии и вызволить окруженный
батальон. А стрелять в мальчика она тоже никак не могла. Мучилась, не зная, как
поступить. А потом подняла винтовку, выстрелила прямо в сердце этому мальчику,
бросила винтовку в снег, села на пол и целый час проплакала. Понимаете? Она
застрелила этого солдатика и потом плакала.
Теперь молчал Дронго. Он понимал, почему Потапчук поведал
ему эту историю.
— Я спросил тогда, — продолжал Потапчук, — зачем она
рассказала мне все это. И она объяснила очень просто. Мы были на войне. Я тоже
находился пусть на «холодной», но все-таки войне, и от моего выстрела часто
зависела жизнь десятков, если не сотен и тысяч людей. Я не имел права на
жалость, на личные чувства. «Ликвидатор» обязан видеть только цель. Только свою
жертву, которую ему необходимо уничтожить. Никакие личные чувства в расчет не
принимались, никакие оправдания не могли извинить невыполнения приказа. А вы
говорите, что я циник.
— Это разные вещи, Потапчук, — возразил Дронго, — я тоже не
цветы в оранжереях выращивал. Но убийство человека — слишком страшное и слишком
грязное дело. Ваш преподаватель запомнила этого убитого мальчика на всю жизнь.
Думаю, он ей снился даже ночью. Конечно, война многое объясняет. Но когда перед
тобой живой человек и ты понимаешь, что сейчас он умрет из-за того, что ты
просто обязан выполнить чей-то, очень часто преступный приказ, ну не знаю…
Трудно предположить, как поступишь в такой ситуации. Я на ее месте, возможно, и
не стрелял бы.
— И позволили бы ему восстановить связь и ударить в тыл
вашим товарищам? — недобро усмехнулся Потапчук.
— Нет, конечно. Я, может быть, постарался бы перебить
провод, легко ранить мальчика. Но я бы его не убивал, это наверняка. Даже на
войне должен сохраняться какой-то критерий порядочности. Даже в самых сложных
ситуациях. И не пытайтесь меня переубедить, Виктор Николаевич, у вас все равно
ничего не получится.
