— То есть я могу заплатить? — спросила Сиринга.
— Если у тебя есть деньги, — ответила надзирательница.
— Но у меня их нет, — пролепетала Сиринга.
— В таком случае я ничего не могу для тебя сделать.
Впрочем, говоря эти слова, надзирательница посмотрела на Сирингу. Плащ соскользнул с плеч девушки, пока она поднималась по лестнице, и теперь на ее груди сверкала брошь с бриллиантом.
— Смотрю, на тебе драгоценности, — заметила надзирательница уже куда более дружелюбным тоном. — Вообще-то я могла бы продать ее и выручить для тебя кое-какие деньги.
Сиринга потрогала брошь.
— Я не могу, — ответила она. — Эта вещь не моя. Мне лишь дали ее поносить на время.
— Ничего, они все равно ее с тебя снимут, — грубо произнесла надзирательница. — Советую тебе не заблуждаться на этот счет.
С этими словами она подтолкнула Сирингу вперед, в самую гущу обитательниц камеры. К девушке тотчас со всех сторон потянулись грязные руки.
Сиринга негромко вскрикнула:
— Я не могу, я не могу находиться рядом с ними, прошу вас, дайте мне комнату, где я была бы одна!
Надзирательница захлопнула дверь и повернула в замке ключ.
— Снимай брошь. Дай я на нее посмотрю.
Дрожащими пальцами Сиринга отстегнула брошь и протянула ее надзирательнице. «Боже, что подумает граф! — мысленно ужаснулась она. — Ведь это же брошь его матери!»
Драгоценность, которую она пообещала вернуть при первом же требовании! И вот теперь она продает ее этой ужасной толстой тетке лишь только потому, что ей страшно находиться в одной камере вместе с другими ее обитательницами.
Впрочем, она понимала, что надзирательница была права, когда сказала, что эти несчастные создания тотчас сорвут с нее брошь, как только увидят.
— Семь фунтов, — сказала надзирательница, вертя в руках брошь в тусклом свете свечи.
— Я уверена, что она стоит гораздо больше, — возразила было Сиринга, но тотчас поняла, что спорить бесполезно.
— За эти деньги ты получишь королевские апартаменты, — сказала надзирательница. — Чистые и уютные, особенно по сравнению с этой вонючей дырой.
— Тогда отведите меня туда! Прошу вас! — взмолилась Сиринга.
У нее больше не было сил стоять в узком коридоре, слыша, как из-за двери в ее адрес летят непристойные замечания, сопровождаемые гнусным хохотом, а сквозь решетку в нее тычут грязными пальцами.
Одна из узниц распевала непристойные куплеты. Затем к ней присоединились другие, и теперь из-за двери раздавался нестройный пьяный хор. Слова песни, насколько могла судить девушка, предназначались ей.
Надзирательница открыла внешнюю дверь, и Сиринга зашагала следом за ней по лестнице. Ей в очередной раз пришлось пройти мимо мужских камер. Впрочем, все те непристойности, которые они бросали ей вслед, почти не проникали в ее сознания. Она была слишком напугана, чтобы думать, и потому ни на что не обращала внимания. Взгляд ее был прикован к толстой фигуре надзирательницы, что вперевалочку шагала впереди нее.
Они пересекли внутренний двор и, оказавшись в другой части здания, снова поднялись по деревянной лестнице. Здесь было тише, хотя из-за закрытых дверей и долетали чьи-то гневные голоса.
Надзирательница открыла дверь камеры. Помещение это показалось Сиринге темным, грязным и затхлым, но, по крайней мере, в нем никого не было.
В углу комнаты стояла кровать с грязным матрацем, над которой свисал рваный полог. На полу лежал протоптанный до дыр ковер. Сиринга также заметила стул и стол.
— Три гинеи за неделю, — сказала надзирательница, — и семь шиллингов за постель.
— Прошу вас, возьмите эту сумму из тех денег, что вы должны мне за брошь, — убитым голосом произнесла Сиринга.
Она с ужасом думала о том, что скажет граф, когда узнает, что она продала брошь.
— Если ты хочешь остаться здесь, то должна заплатить за три другие кровати, — произнесла надзирательница. — Потому что эта комната на четверых. Я также уверена, что ты захочешь дать мне за мои труды еще одну гинею. Свечи стоят шиллинг, и если тебе захочется выпить, то за это тоже нужно платить.
Сиринга прекрасно понимала, что ее обманывают, но что она могла поделать? Более того, даже эта ложь была ей безразлична.
— Да, я хотела бы свечу, — сказала она.
— И чего-нибудь выпить? — уточнила надзирательница.
— Нет-нет, благодарю вас, — поспешила ответить Сиринга.
— Деньги я принесу тебе завтра. Может, встретимся в последний раз.
— Что вы хотите этим сказать? — растерянно спросила Сиринга.
— Лишь то, что тебе повезло, моя красавица. Потому что суд над тобой состоится скоро, не успеешь и глазом моргнуть, а все потому, что сейчас май, а май, как известно, в Олд-Бейли — месяц рассмотрения дел. Некоторым приходится ждать по нескольку месяцев, пока их осудят. Глядишь, деньги у людей кончаются, а продать им уже нечего. Да, нелегко приходится беднягам, скажу я тебе.
— А после того, как я предстану перед судом, — испуганно спросила Сиринга, — что будет потом?
— Тогда тебя посадят в камеру для приговоренных.
— Приговоренных? — с ужасом переспросила Сиринга. Язык почти не слушался ее.
— За такое преступление, как твое, милочка, тебя скорее всего повесят. Потому что если кто-то украдет вещь стоимостью больше шиллинга, то ему полагается виселица. Это известно даже трехлетнему ребенку!
Сиринга схватилась руками за шею, не в силах вымолвить даже слово. Да что там, даже издать еле слышный писк.
Судя по всему, надзирательница и не рассчитывала, что девушка что-то сможет сказать в ответ. Она лишь зажгла свечу от другой, что горела в коридоре, и поставила ее на стол.
Понемногу начало светать, и сквозь крошечное окошко под самым потолком в комнату просачивался бледный утренний свет.
— Деньги получишь утром, — повторила надзирательница и, громко хлопнув дверью, вышла вон.
А в следующий миг Сиринга услышала, как в замке повернулся ключ.
Несколько мгновений она была не в силах пошевелиться. Но затем медленно опустилась на стул и закрыла руками лицо.
— Боже, не оставь меня, помоги мне, — еле слышно прошептала она.
Произнося эти слова, она заметила, как через всю комнату неторопливо прошествовала огромная крыса, которая через минуту исчезла под кроватью.
Зал суда Олд-Бейли был до отказа набит шумной толпой ротозеев, и все до одного — по крайней мере, так казалось Сиринге — злобно ухмылялись, глядя на нее.
В первые мгновения от ужаса у нее все поплыло перед глазами — и судьи в белых париках, и присяжные: она испугалась, что вот-вот упадет в обморок. Собрав последние силы, она схватилась за перила, отделявшие ее от зала, и попыталась прислушаться к тому, что говорят.
