— Утро вечера мудренее, — спокойно ответил ей Джим в своей привычной манере. — И не только мудренее, скажу я вам, а еще и сытнее. Да-да! Жизнь заиграет в нем, мисс, когда я поставлю перед ним тарелку с едой, которую приготовлю своими руками! Эта пустая похлебка, которой мы перекусили в гостинице днем, годится только для крыс, вот он и ослаб. Запаса-то силенок еще не набрал! Но ничего, дальше уж мы постараемся.
Теодора не могла не улыбнуться в ответ. Да, Джим говорит сущую правду. Пассажиров почтовых карет, как ей было известно, обслуживают в английских гостиницах, если выразиться деликатно, — сдержанно, и та гостиница, в которой они останавливались в полдень, увы, не была исключением.
Зато у мистера Левенштайна стол был превосходный, но с таким же избытком всего, как и его дом. По приезде им был подан паштет, голуби с сочными пряностями, говядина, гарнированная устрицами, и еще полдюжины других изысканных замысловатых блюд, каждое из которых было еще более экзотичным, чем предыдущее.
— Как вам удается так… ммм… изобильно… питаться и оставаться таким подтянутым? — спросила Теодора оказавшего им беспримерное гостеприимство мистера Левенштайна.
Тот улыбнулся.
— Я много двигаюсь. Торговцу сидеть на месте никак не положено. Только успевай поворачиваться. Вся съеденная за день пища попросту улетучивается. Но вы не видели мою жену, дорогая мисс Теодора. К сожалению, она сейчас далеко от дома и очень огорчится, что вас не застала, но, боюсь, благодаря нашей отменной кухне весит она больше центнера!
Мистер Левенштайн проговорил это весело, артистично, его ненавязчивые ужимки при этом никак не коробили, так что Теодора искренне рассмеялась. Нет, мистер Левенштайн определенно ей нравится! Во всяком случае, до сих пор он был безупречен в своих реакциях и в поведении.
И ей нравился его удивительный дом! Эти мягкие большие ковры с густым и глубоким ворсом… Они устилали весь дом. Нога тонула в них, заставляя ступать неспешно и испытывать при этом невероятное наслаждение. Наслаждением было и погрузиться затем в мягкую постель в спальне — словно ложишься в теплое пушистое облако и спишь в нем спокойно, без сновидений, будто всю ночь летаешь…
Но прежде чем она отошла ко сну, у нее состоялся серьезный разговор с хозяином дома.
— Ваш человек сказал мне, — осторожно заговорил с ней мистер Левенштайн, когда примерная дочь, проводив отца в отведенную ему спальню, вернулась в гостиную, — что, еще не получив письма из замка Хэвершем, вы подумывали продать одну из картин коллекции…
— Да, это так — но и не совсем так… Джим сказал вам чистую правду. Однако, видите ли, мистер Левенштайн… Картины не принадлежат отцу, — тихо и выбирая слова, ответила Теодора. — Они принадлежат Маунтсоррелю, но я была в крайнем отчаянии и думала, что нет другого способа спасти папе жизнь.
— О, мисс Теодора… Я вас понимаю. Но если бы вы написали мне и попросили бы меня приехать, я был бы у вас незамедлительно, и вашему отцу ничто бы не угрожало!
— Да, все верно, — согласно кивнула ему Теодора. — Вы всегда были очень добры, мистер Левенштайн. И спасибо вам за эти ваши слова. А что касается приглашения из Хэвершема, то оно для нас — снизошедшее с небес чудо. Решиться на продажу было очень мучительно. Письмо удержало меня от этого опрометчивого шага.
— Неверного шага, вы говорите? Но это помогло бы поддержать вашего отца в добром здравии… И впредь не следует доводить дела до такой крайности.
— Если бы только Филипп вернулся! — прошептала в ответ Теодора. — Я бы не чувствовала на себе такую ответственность. — На глаза ее навернулись слезы. — Иногда мне кажется, еще чуть-чуть, и я больше не выдержу… — Она прерывисто вздохнула, но это было больше похоже на всхлип.
— Я лишь однажды виделся с вашим братом, — деликатно продолжил мистер Левенштайн. — Он произвел на меня впечатление весьма любезного молодого человека. Не могу поверить, что он отказался бы пожертвовать какой-нибудь из картин, чтобы спасти своего отца.
— Да, разумеется, он не стал бы мешкать с продажей, — согласилась Теодора с торговцем. — Но я… Я не могу позволить себе распоряжаться не своей собственностью. И к тому же мне так дороги эти картины, они…
Она замолчала и снова вздохнула. Стоит ли говорить о том, что ясно и так? Торговцу легко говорить «продайте картину»! Слова «купить», «продать» для торговца самые употребительные из тех, что вылетают из его уст, а сама купля-продажа — часть его жизни, ее смысл и цель. Коллекция собиралась веками, мистер Левенштайн это прекрасно знает. Филиппу ее разорение показалось бы тоже предательством и бесчестьем. Человек, не принадлежащий семье, вряд ли способен это понять так, как чувствует она, Теодора, и как чувствовал бы Филипп, выбирая среди картин «жертву»…
— Если это снова случится, — проговорил тем временем мистер Левенштайн, положив конец внутреннему смятению Теодоры и прерывая возникшую в их диалоге паузу, — вы непременно должны тут же послать за мной. Я охотно приеду и проконсультирую вас, какую из ваших картин лучше продать по самой выгодной цене, что, несомненно, обеспечит вам безбедное существование на долгие годы.
О нет. Вот уж чего бы ей меньше всего хотелось, так это чтобы мистер Левенштайн приезжал в Маунтсоррель. Тогда отец неминуемо догадался бы, что происходит… Она благоразумно промолчала, с неопределенной улыбкой качнув головой. Ей не хотелось возвращаться к своим недавним раздирающим чувствам и обсуждать сейчас трудности, которые семейство понемногу преодолевало. Скорее всего, о продаже можно будет и вовсе забыть… Все идет пока хорошо и складывается на редкость удачно. Но благоразумная девушка не стала всего этого произносить вслух.
— Я очень вам благодарна, мистер Левенштайн, — с теплотой в голосе сказала она, — и знаю, что мы можем на вас положиться. Обещаю ни в коем случае не думать о том, чтобы предпринять что-либо самостоятельно в отношении… — на слово «продажа» у нее больше не поворачивался язык, — в отношении… нашей коллекции, не спросив вашего совета, не заручившись вашей поддержкой, — тихо и почти клятвенно завершила она этот нелегкий для себя словесный пассаж.
По лицу торговца было ясно, что сказано именно то, что он и хотел услышать. Что ж, его право… Хватит с нее того, что она уже связана тайным от отца займом. И этот долг ей предстоит выплатить.
Проснувшись утром, Теодора обнаружила, что ее дорожное платье вычищено и выглажено рукой опытной горничной, а на подносе в изящной чашечке подан китайский чай. Она с интересом взглянула на чашку. Севрский фарфор! Теодора опознала его сразу, по росписи — по характерной композиции из цветов и фруктов и по оригинальным краскам — «королевской синей» и «розовой помпадур». Цветы и фрукты — в золоченом обрамлении в виде растительных побегов. Это третий по значимости фарфор после мейсенского и венского. Теодора вздохнула, прогоняя с лица остатки ночного блаженства. Как же сложно и трудно жить, пребывая в безмерной гордости за обладание такими изумительными вещами! Но как же сладко осознавать, что можешь каждое утро начинать с того, что берешь в руки бесценную по красоте и исполнению вещь! «Ах, как ты, голубушка, податлива на всякую роскошь!» — честно побранила она себя за эту измену и торопливо соскочила с постели, чтобы одеться, прежде чем отправиться в отведенную отцу комнату и узнать, как он провел первую ночь вне дома.
