— Я спал как ребенок, — радостно доложил Александр Колвин дочери, пока Джим помогал ему одеваться.
— Обещаю тебе одно, Теодора, — продолжал он, прокашлявшись. — Я не собираюсь покидать этот дом, пока не увижу сокровища Левенштайна. Всегда подозревал, что он приберегает самые лучшие картины для себя и покупает их по самым низким ценам! А теперь я в том убежден. Подумай сама: откуда в его доме вся эта роскошь — в таком количестве?
Теодора быстро оглянулась на дверь. Та, весьма кстати, была плотно закрыта. Было бы очень опасно, если бы их подслушали!
— Будь осторожен, папа! — взмолилась дочь. — Он может тебя услышать. А нам не надо, чтобы наш давний друг затаил в душе обиду на нас. Такие слова никому не приятны, а он был к нам очень добр.
— Добр… Добр… Да-да, разумеется! Добр… — с готовностью закивал Александр Колвин, поворачиваясь к Джиму спиной, чтобы тот удобно подал ему облачение — темно-малиновый фрак, счастливо вернувшийся к жизни из гардеробной утробы. — Но все же не будь настолько наивной, моя милая и ненаглядная! У тебя — верный глаз, когда ты видишь картину или же какой-то иной из предметов искусства. Так пускай внутреннее зрение не изменяет тебе и сейчас. Кто такой Левенштайн? Ну? Я тебя спрашиваю… Он просто добр? И это все? Нет, милочка… Копай глубже, не ошибешься. Левенштайн — отменный торговец и ростовщик. А в этой бешеной скачке нажива всегда в преобладающем положении над чем бы то ни было.
Теодора внимательно слушала, что говорил ей отец, и не могла отказать ему в справедливости. Но как же не хотелось верить, что отец так нелицеприятно прав! Впрочем, она и сама не могла избежать чувства, что, если бы за ними не стояла коллекция Маунтсорреля, возможно, мистер Левенштайн и не был бы к ним столь щедр и так уж феерически гостеприимен. Завтрак им был устроен такой, что, по мнению Теодоры, невозможно было съесть больше, чем десятую часть того, что выставлено на стол.
После завтрака ее отец сел в гостиной, а мистер Левенштайн стал приносить ему для просмотра картины, фарфор — посуду, вазы и статуэтки, книги, чтобы он мог после гастрономических изысков вкусить и наслаждения от вида предметов искусства и, как недвусмысленно читалось по выражению лица мистера Левенштайна, поразиться их ценности. Все они были как на подбор изумительны, а многие — уникальны, и Теодора тоже не могла оторвать глаз от бесценных экспонатов личной коллекции и громко выражала свой восторг, не отставая в том от отца.
Но особенно ее поразила одна вещица в доме мистера Левенштайна. Грандиозный труд Джона Джеймса Одюбона, американского натуралиста, орнитолога и художника-анималиста. Труд назывался «Птицы Америки» и выходил из печати в течение нескольких лет, с 1827-го по 1838 год. Мистер Левенштайн был обладателем нескольких выпусков. Всего в издании объединены 435 гравюр, все они раскрашены вручную, а птицы на них изображены в натуральную величину. Гравюры сопровождаются у Одюбона романтическими заметками, из которых отчетливо яствовало, как он влюблен в природу Северной Америки. Настоящий «памятник орнитологии», поистине драгоценная печатная книга, сказала про себя Теодора. «Работа великолепна, ее отличают удивительная красота и редкостная тщательность», — так было написано в предисловии к одному из выпусков. И еще оказалось, что Одюбон — ученик знаменитого французского художника Жак-Луи Давида и талантливый рисовальщик. Это особенно привлекло Теодору. Каждую свободную минуту, как было сказано в другом выпуске, Одюбон посвящал наблюдению за птицами: описывал их повадки, делал наброски и зарисовки, так что обладатель труда о пернатых Нового Света мог воочию наблюдать все их разнообразие и всю их необычайную красоту. И Одюбону удалось достичь полного сходства «модели» с изображением. Теодора была сражена… А мистер Левенштайн продолжал умопомрачительное представление.
Лишь ближе к полудню хозяин дома развел руками:
— Мне больше нечего вам показать! Не обессудьте!
И гостям ничего не осталось, как засобираться в оставшийся путь. В ожидании, пока подготовят карету, им подали то, что было названо легким полдником, но вполне тянуло на сытный и плотный ужин. Вдобавок еду сопровождали кларет и марочный бренди, так что неудивительно, что, едва они тронулись, обладатель коллекции, обменявшись с торговцем заверениями в вечной и крепкой дружбе, уснул, удобно пристроив голову на подголовнике и младенчески приоткрыв рот.
Джим поставил часть багажа напротив своего сиденья, чтобы положить на него ноги, а под спину подложил подушки. И задолго до того, как они оставили лондонскую толкотню позади, Джим тоже уснул, сладко похрапывая.
Теодора заблаговременно отправила еще одно письмо в замок Хэвершем, секретарю. Отправляя его, она не без победоносного удовольствия отметила про себя, что их прибытие в карете выглядит гораздо солиднее и респектабельнее, чем если бы они приехали дилижансом. Не говоря о том, что в карете несравнимо удобнее.
С нежностью глядя на спящего отца, Теодора размышляла: как бы то ни было, каким бы «хищным стервятником» на ниве торговли ни являлся приютивший их в своем доме мистер Левенштайн, «торговец и скупщик ценностей за бесценок», прием он оказал им такой, какому можно еще многие годы завидовать. А для путешественников остановка означала гораздо большее — для отца она оказалась просто спасительной. Еще неизвестно, как бы он перенес дорогу в дилижансе. Так что юная авантюристка была искренне благодарна мистеру Левенштайну за то, что отцу не стало хуже после вчерашнего долгого путешествия и после ночи, проведенной в чужом доме. Мрачный туман безысходности, не сулящий надежд, рассеялся. Они вышли из тьмы на солнечный свет. И мистер Левенштайн сыграл в этом не последнюю роль.
— Спасибо, спасибо, Боже! — молилась Теодора, беззвучно шевеля губами. — И пожалуйста, сделай так, чтобы папа мог работать, чтобы мы могли заработать денег, вернуть долг и никогда больше так не нуждаться… И спасибо за это письмо из замка…
И она не могла не вернуться мыслями в только что прожитое. Пожалуй, довольно глупо с ее стороны было так долго пускать дела на самотек. Но не стоит так сильно корить себя — недоедание и для нее не прошло даром, сделав ее нерешительной и безынициативной, не готовой к тому, чтобы принимать решения, хотя бы и самые простые. Спасибо, хоть Джим ее понимал и, как мог, поддерживал.
Ну ничего, теперь, когда отцу стало значительно лучше, он постепенно обретет свой былой физический облик и работоспособность, утешала себя Теодора, снова станет собой — властным, уверенным, и она знала: именно этого ей не хватало все эти тяжелые месяцы его болезни. Домочадцы привыкли, что он руководит всем, что бы они ни делали. А тут словно сокрушили могучий дуб, укрывавший от непогоды. Он был для дочери и непобедимой крепостью, за стенами которой она могла спрятаться от любого условного неприятеля.
Мать, подумала Теодора, будь она сейчас жива, устыдилась бы дочери за ее неспособность вести дела, и надо дать себе слово стать твердой в поступках, во всяком случае, начать вырабатывать в себе это качество.
Путь был неожиданно и на редкость долгим для такого относительно небольшого расстояния, какое они должны были покрыть от Лондона до замка Хэвершем.
