— Всего лишь о том, что безумно рада снова быть с тобой, — ответила я, и она бросила на меня проницательный взгляд, словно видя меня насквозь. Однако ничего не сказала, лишь подхватила на руки смеющуюся Исабель.
Моя дочь сразу же полюбила Беатрис, называла ее «тетя Беа», и, судя по полному обожания взгляду Беатрис, та тоже глубоко привязалась к девочке. Лучшей матери нельзя было найти; ее постаревший и тяжелобольной отец, дон Бобадилья, лежал прикованный к постели в замке, и ему недолго уже оставалось жить на этом свете, но она проявляла поистине стоическое терпение, готовая ухаживать за ним в любое время дня и ночи. Я надеялась, что, несмотря на все сложности, она все же сможет родить ребенка.
Наконец в начале ноября, вскоре после того, как мы похоронили дона Бобадилью и Беатрис его оплакала, пришло известие о смерти Вильены. Мой самый чудовищный враг, который преследовал меня со дня смерти брата, предавая и обманывая почти каждого, с кем общался, покинул этот мир. Он умер в страшных мучениях, пожираемый живьем опухолью в желудке, но я не ощутила к нему ни капли сочувствия. После смерти Вильены можно не бояться, что его змеиный язык и изощренные заговоры повлияют на здравомыслие Энрике. Наконец-то у меня появилась возможность восстановить хорошие отношения с единокровным братом и положить конец войне за престолонаследие в Кастилии.
Я срочно известила о новостях Фернандо. Чтобы письмо дошло до него, а затем прибыл ответ, требовалось по крайней мере две-три недели, так что, попрощавшись с матерью в ее заново обставленном жилище, я отвезла Исабель в Аранда-де-Дуэро, а затем отправилась вместе с Беатрис назад в Сеговию. Несмотря на вновь обретенную уверенность, я не желала, чтобы моя дочь оказалась в королевском дворце.
Когда перед нами появился алькасар, торчавший, словно клык, в свинцовом зимнем небе, мне стало не по себе. Я не бывала в Сеговии уже семь лет, и у меня не осталось добрых воспоминаний о том времени, что провела в плену этой крепости в арабском стиле. Теперь же я снова здесь — взрослая женщина двадцати трех лет от роду и мать.
Я повернулась к Беатрис, и по ее напряженному взгляду мне стало ясно, что она понимает мое состояние.
— Не беспокойся, — сказала она. — Андрес все подготовил вместе с равви Авраамом Сеньеором. Тебе ничто не угрожает.
С равви я познакомилась, когда прошлый раз жила во дворце. Образованный еврейский ученый всегда пользовался благосклонностью Энрике, несмотря на неприязнь к нему Вильены и прочих, кому не по душе сефардское влияние при дворе. Дон Авраам был главным сборщиком налогов Энрике, а также оказывал неоценимую поддержку Кабрере в борьбе за сохранность казны и драгоценностей короны. Если к моему приему во дворце подключился равви, и впрямь можно не сомневаться в собственной безопасности. Я кивнула и повернула Канелу к главному двору, где меня уже ждали сотни людей.
Пошел легкий снежок, присыпая украшенные перьями шляпы и роскошные бархатные камзолы опустившихся на колени придворных. Металлический звон подкованных копыт Канелы по булыжникам отдался эхом по всему двору. Неуверенно глядя на море безымянных лиц, я вновь ощутила страх. Что, если Беатрис ошибалась? И, несмотря на все заверения в обратном, Энрике заманил меня сюда, чтобы захватить в плен?
И тут я увидела стоявшую посреди двора одетую в черное одинокую фигуру в знакомом красном тюрбане.
Без головного убора я бы его не узнала. Чакон помог мне спуститься с коня, и я приблизилась к королю, скрывая смятение при виде его болезненной худобы. Лицо его пожелтело, под кожей отчетливо проступали скулы. Взгляд обведенных синяками глаз был полон горя, словно у человека, повидавшего множество несчастий. Сморгнув слезы, я присела перед ним в реверансе, взяла протянутую руку с кольцом-печаткой в свои ладони, поднесла к губам.
— Majestad, — сказала я, — для меня большая честь вновь предстать перед вами.
Энрике молчал. Дрожа, я подняла взгляд, не понимая, почему он не предлагает мне подняться. Неужели позвал лишь затем, чтобы унизить перед своими придворными? Взгляд его янтарных глаз был устремлен на меня, по щекам текли слезы, смешиваясь со стекающим с тюрбана мокрым снегом, губы вздрагивали. Он молчал потому, что не мог произнести ни слова, охваченный долго сдерживаемыми чувствами.
Не дожидаясь разрешения, я встала и обняла его, не заботясь о том, что подумают придворные или гранды. Значение сейчас имело лишь одно — кровные узы. Мы были одной семьей, братом и сестрой.
— Hermano,
[30]
— сказала я столь тихо, что лишь он один мог меня услышать. — Мне так жаль.
Он сдавленно всхлипнул, и его исхудавшее тело прижалось ко мне. Наконец он прошептал, запинаясь, словно ребенок:
— Нет, это я виноват. Только я. Я проклят. Разрушаю все, чего касаюсь…
Мы торжественно проехали верхом по улицам, демонстрируя наше примирение народу, который шумно приветствовал нас, размахивал флагами. Небо потемнело, зажглись факелы, и снег растаял, превратился в грязные потоки.
В алькасаре мы ужинали в большом золоченом зале, сидели вместе на помосте среди множества стоящих на блестящем полу столов, словно между нами ничего не произошло и многих лет вражды вовсе не было. Королю, как всегда, прислуживал юноша — симпатичный мальчик с кротким взглядом и надушенными руками; он подносил ему блюда, наполнял кубок и резал мясо. Позади короля стояла мавританская стража с ятаганами и отсутствующим выражением лица. Для полного ощущения возврата в прошлое не хватало лишь экстравагантного красного платья столь нелюбимой многими королевы.
Но прежним выглядело далеко не все. Я чувствовала, что с Энрике произошли глубокие перемены. Хотя он сидел на троне, как подобает королю, рядом со мной, признанной наследницей, казалось, будто окружающее его совершенно не интересует. Он глядел на придворных, на грандов и вельмож помельче, которые с притворным подобострастием пили его вино, ели его пищу и оценивали нас взглядами изголодавшихся хищников, и демонстрировал почти полное безразличие, словно перед ним разыгрывалась некая пантомима, не имевшая для него никакого значения.
Наконец я попросила разрешения удалиться, почувствовав, что устала душой и телом, и, когда поцеловала короля в щеку, он пробормотал:
— Поговорим завтра, хорошо? Нам нужно столь многое обсудить и сделать…
Голос его затих, и взгляд стал еще более отстраненным; казалось, он не был уверен: сумеет ли выдержать предстоящие в ближайшие дни испытания?
— Время у нас есть, — сказала я. — Мой муж далеко, и могут пройти недели, прежде чем он покинет Арагон. Нет никакой нужды спешить. А пока — порадуемся нашему воссоединению, ладно?
Еще не успев договорить, я почувствовала, как сжалось мое сердце. Отчаянно захотелось, чтобы Фернандо оказался здесь, со мной. Я мечтала увидеть его лицо, коснуться его руки, удостовериться, что он станет моим бастионом, защитит от любых интриг, которые мне суждено пережить.
