Однако Майкл не переставал ее удивлять.
Он изменился — в этом сомнений не было; Мона подмечала в нем все новые черточки, которых прежде и заподозрить не могла.
Например, он вдруг оказался внимательным и чутким.
Взять хотя бы тот вечер, когда она попросила его угостить ее и Хаулеттов ужином в Бедфорде. Без лишних слов он прекрасно понял, что от него требуется, и с первой же секунды встречи легко, естественно, без натуги создал нужную атмосферу.
Он заказал отличный ужин и много выпивки — и осыпал комплиментами Дороти Хаулетт, чувствовавшую себя немного неловко в своих заемных нарядах.
Мона одолжила ей платье и шубу — по словам Дороти, такую тяжелую, что в ней и не повернешься. Однако, одевшись по-праздничному и отправившись развлекаться, Дороти как будто лет на десять помолодела. На несколько часов она позволила себе забыть и о детях, и об ОПФ, и о прочих своих заботах.
Новая Дороти — юная, хорошенькая и веселая — сидела рядом с мужем, нежно сжимая его руку, проливала слезы над сентиментальным финалом фильма, а потом без долгих уговоров согласилась отправиться в гостиницу, выпить еще по рюмочке и поболтать, прежде чем разъезжаться по домам.
Мона была благодарна Майклу за этот вечер.
Она опасалась, что он будет обращать внимание только на нее, а с Дороти, которую видел каждый день, станет обращаться с обычной небрежной вежливостью.
Но Майкл прекрасно понял, что от него требуется, — он великолепно сыграл свою роль, и вечер превзошел все ожидания.
Расчувствовался даже доктор. На полпути к Литтл-Кобблу он остановил машину, крепко обнял сонную, но довольную жену и нежно ее поцеловал.
— Я не слишком хороший муж, Дот, — прошептал он, — но ты же помнишь, что я тебя люблю, правда?
Она взглянула в его лицо, слабо освещенное огоньками приборной доски.
— Сам знаешь — зачем же спрашивать?
— Я виноват в том, что слишком редко тебя об этом спрашиваю, — ответил Артур Хаулетт. — Когда вырастет наша дочь, возьму с нее обещание не выходить замуж за врача. Люди нашей профессии так заботятся о чужих семьях, что порой забывают о своей собственной.
— Артур, это неправда! — возразила Дороти, любящая жена. — Ты чудесный муж и отец, просто… просто слишком много работаешь.
— И поэтому то вас не замечаю, то рычу на вас, как медведь. Знаю, знаю. Но, Дот, старушка, потерпи меня еще немного, а?
— Конечно, глупый мой старичок!
И она нежно его обняла.
Он осторожно погладил мех ее шубы, одолженной Моной.
— Видит бог, как хотел бы я что-нибудь такое тебе подарить. Черт, как же ненавижу бедность и все, что с ней связано!
— Артур! — воскликнула Дот, не зная, смеяться или плакать.
Никогда еще она не слышала, чтобы муж жаловался на бедность. И однако сразу поняла: в такой неуклюжей манере он пытается сказать, что сам хотел бы дарить ей дорогие подарки и страдает оттого, что не может себе этого позволить. Но Артур уже заводил мотор.
— Ну что, домой и в постель? — спросил он.
— Да, — ответила его жена. — Чудесный был вечер, правда? Надеюсь, с детьми все в порядке.
До дома они доехали в молчании; только уже выходя из машины, Дороти проговорила сонно:
— Хотела бы я, чтобы Мона вышла за Майкла! Прекрасная пара, правда?
И, погрузившись в свои мысли, едва расслышала ответ мужа:
— Господи боже! Ох уж эти женщины — все бы им всех сватать и женить!
Да, думала Мона, Майкл тем вечером был просто великолепен.
Глядя на него, она гадала, как относится он в глубине души к ее желанию принести в дом Хаулеттов радость, вернуть им то, что сама она мысленно называла солнечным светом.
Быть может, он считает, что напрасно она лезет в чужую жизнь? Кажется, его это забавляет; и все же она инстинктивно чувствовала, что многое из того, что она говорит и делает, Майклу представляется сомнительным.
Он никогда с ней не спорил, выполнял все ее желания; однако всякий раз, как они оказывались вместе, Мона ощущала, что он держится чуть отстраненно, словно глядит на ее действия со стороны, оценивает их и — чувствовала она с неудовольствием — мысленно критикует.
— О чем думаешь? — спросила Мона.
Она заметила, что Майкл хмурится, закуривая сигарету.
— О том, что в Бланхеме, говорят, обнаружился случай ящура, — ответил он. — Не слишком-то весело, если по соседству с нами начнется эпидемия.
Мона промолчала, и Майкл улыбнулся ей.
— Прости, что надоедаю тебе разговорами о сельском хозяйстве.
— Вовсе ты мне не надоедаешь, — ответила Мона. — Пожалуйста, Майкл, не говори так! Если бы ты знал, как это раздражает!
— Почему же? — спросил он.
— А ты не понимаешь, что это оскорбительно? — продолжала Мона. — С девушкой вроде Стеллы Ферлейс, очень хорошенькой, но не накрашенной и плохо одетой — или, если хочешь, скромно одетой, — люди вроде тебя с удовольствием говорят и о коровах, и о картошке, и бог знает о чем еще — и не сомневаются, что ей интересно! Так вот, мне тоже интересно. Но я выгляжу как светская дама, и все считают, что со мной надо говорить о ночных клубах и о черной икре. Не могу тебе передать, как это нудно — особенно в исполнении людей, ничего не знающих ни о том, ни о другом!
Майкл расхохотался.
— Смейся на здоровье, — горячо продолжала Мона, — но меня это просто бесит! Каждый из нас склонен говорить о том, чем занимается, чем хорошо владеет, — иначе и быть не может. И когда люди пытаются рассуждать о том, чего не знают… Если бы ты знал, как это нудно и противно!
— Если, боже сохрани, у нас начнется ящур, — пообещал ей Майкл, — ты об этом узнаешь во всех подробностях!
Мона поняла, что он над ней подшучивает.
— Будешь надо мной смеяться — уйду! — пригрозила она.
— Что ты, я никогда над тобой не смеюсь!
Он встал и, подойдя к огню, остановился у нее за спиной. А потом удивил ее — взял ее руку и принялся задумчиво ее рассматривать.
В его жесте не было нежности или ласки — он просто рассеянно смотрел на тонкие пальчики с ухоженными розовыми ногтями, затем перевернул ее руку ладонью вверх и всмотрелся в линии на ладони.
— Интересно бы знать, что здесь написано? — проговорил он. — Тебе никогда не гадали по руке?
— Много раз, — ответила Мона. — Все предсказания противоречили друг другу, и ни одно не имело отношения к реальности — может быть, кроме одного.
— И что же сказала тебе эта гадалка?
— Гадальщик. Это был египтянин, он сидел на ступенях «Винтер-Палас-отеля» в Луксоре. Вот что он сказал: «Сейчас над тобой светит солнце — но ты во тьме. Настанет день, когда тебя окружит тьма, когда над головой твоей нависнет черная туча, — и тогда ты обретешь солнце».
