— С интересом послушаю как-нибудь в другой раз, — быстро проговорила Мона, — а сейчас я не хочу расстраиваться.
Чар достала сигарету и закурила; Мона заметила, что пальцы ее дрожат.
«Может быть, она заболевает», — подумала Мона и, как это ни жестоко, в глубине души пожелала, чтобы так оно и было.
Ей казалось, Чар, словно какой-то осьминог, обвила ее своими щупальцами — ни вырваться, ни скрыться.
«Забавно, — думала Мона. — По ней никак не скажешь, что она склонна так цепляться за людей. На вид такая независимая, самодостаточная… а на самом деле — просто пиявка, питающаяся чужой кровью! Например, моей».
Она оделась и сошла на берег.
— Мисс Вейл? — переспросил портье в «Винтер-Палас-отеле». — Да, для вас есть письмо.
Он протянул ей конверт — и она узнала почерк Лайонела.
Мона скрылась в благоухающем цветами саду, где для развлечения гостей в клетках содержались антилопа с огромными печальными глазами и другие животные.
Здесь, под тенистыми деревьями, Мона опустилась в шезлонг и вскрыла письмо.
Как и всегда, от первых слов письма у нее вспыхнули щеки и сладко замерло сердце. Лайонел был бесконечно изобретателен в придумывании для нее ласковых имен. Счастливо вздохнув, она продолжила чтение:
Милая моя, у меня замечательная новость! Мы сможем провести с тобой неделю вдвоем в Александрии. Как это вышло, долго объяснять на бумаге, но на следующий день после того, как ты получишь это письмо, я буду там. Тебе, разумеется, придется лететь самолетом. Садись на утренний рейс и помни, что я с нетерпением жду тебя в аэропорту! О Мона…
Дальше было еще много всего, и под конец постскриптум:
Будь осторожна — смотри, чтобы никто о нас не пронюхал и не узнал, куда ты направляешься.
«Можно подумать, — сказала себе Мона, — он чувствует, что Чар Стратуин следует за мной как тень!»
Взяв себе билет на самолет, она вернулась на борт парохода. Время подходило к ужину, Мона решила собрать вещи и уйти потихоньку, чтобы Чар не заметила ее бегства. Путь к ее каюте лежал мимо каюты Сэди, и, проходя мимо, она заметила, что дверь приоткрыта.
Едва ли думая о том, что делает, Мона заглянула внутрь. Сэди, мертвецки пьяная, распростерлась на полу. Но с ней была Чар. Мона хотела тихонько проскользнуть мимо, надеясь, что Чар ее не заметит, и в этот миг увидела нечто необыкновенное.
Сумка Сэди лежала на полу. Выскользнув из рук пьяной хозяйки, она открылась, из нее выпали губная помада и косметичка. Из сумки торчала толстая пачка денег. И вот Мона увидела, как чужая рука — рука Чар — тянется к деньгам и вытаскивает их из сумки!
Все произошло в одно мгновение. Мона вбежала к себе в каюту, захлопнула и заперла дверь.
Она опустилась за туалетный столик, чувствуя слабость и тошноту. Мона сама не понимала, почему воровство Чар так ее расстроило, — чувствовала только, что она сама, она лично оскорблена и унижена так, что не описать словами. Так вот до чего она опустилась! Вот до чего довела ее жизнь во грехе!
Ей вспомнилась мать, родной дом, и она ощутила, что больше не выдержит. Что за грязь, что за мерзость! Как будто ее засасывает какая-то вонючая трясина.
В памяти всплыли давние предостережения няни: «Коготок увяз — всей птичке пропасть!», «Рыбак рыбака видит издалека!», «Два сапога пара!».
Нет-нет, она совсем не такая, как эти женщины! Но… может быть, ей грозит стать такой же? Ведь впереди еще много лет бесприютных странствий, и иных подруг у нее не будет…
Раздался стук в дверь.
— Кто там?
— Это я, Чар.
— Я отдыхаю.
— Впусти меня.
— Нет. Я устала, у меня болит голова. Я хочу лечь.
— Но ты же выйдешь к ужину? Выйдешь, правда?
— Нет, Чар! Оставь меня в покое. — Мона заметила, что голос ее поднялся до крика, и усилием воли заставила себя говорить спокойно и твердо: — Я ложусь в постель. И спорить не собираюсь.
За дверью наступило молчание; быть может, Чар прикидывала, не вломиться ли в каюту силой. Затем, к облегчению Моны, она обиженно проворчала:
— Ну ладно, раз ты так хочешь…
И ушла. Мона сидела, напряженно выпрямившись и прислушиваясь, пока шаги ее не стихли вдалеке и не воцарилась тишина. Затем вскочила и начала лихорадочно швырять вещи в чемоданы.
Ее охватило нетерпеливое, почти истерическое желание бежать.
«Лишь бы никогда больше не встречать этих кошмарных женщин!» — говорила она себе.
Глава одиннадцатая
Неделя в Александрии пролетела для Лайонела и Моны как один миг — миг безмятежного счастья.
С какой радостью узнала Мона, что им не придется возвращаться в Каир! Лайонела перевели в Вену — так образовался у него неожиданный недельный отпуск.
Одежда и драгоценности Моны приехали из Каира поездом, и вместе с ними она села на пароход, отплывающий из Александрии в Неаполь. Стоя на палубе и озирая огромную Александрийскую гавань, где бок о бок покачивались на волнах суда под флагами всех стран, она благодарила небеса за то, что покидает Египет.
«Ненавижу эту страну! — думала она. — Эту жару, вонь, людей!»
Но сама понимала: больше всего она ненавидит Чар, ибо при одном воспоминании о ней чувствует себя грязной.
Ну что ж, решительно сказала она себе, даже это я готова выносить ради того, чтобы быть с Лайонелом. Чтобы стирать с его лица морщины заботы и тревоги, чтобы рядом со мной он дурачился, как мальчишка, и снова безоглядно любил жизнь.
Ведь не только она страдала от этого неестественного существования. Лайонел, человек сильный и страстный, любил ее всеми силами души, и фальшивая семейная жизнь была для него постоянным мучением.
Энн действовала ему на нервы. Даже не будь Моны, едва ли она могла стать хорошей женой для умного мужчины, ищущего в женщине чуткую и близкую по духу собеседницу. Энн была рассудительна, прямолинейна и полностью лишена воображения.
Дав согласие выйти за Лайонела, она не сомневалась, что на этом ее задача выполнена — дальше все будет как в сказке: «жили долго и счастливо». От семейной жизни она не ожидала ни неожиданных поворотов, ни страстей, ни тревог.
Она даже не представляла себе никаких семейных треволнений, разве только тех, что связаны с деньгами или с переездами. Проблемы душевной жизни, своей или чужой, Энн не занимали: для нее мир делился на черное и белое, без полутонов, и в собственном замкнутом мирке она имела дело только с белым.
Жизнь свою она заполняла мелочами: хозяйственными хлопотами, покупками, непритязательными развлечениями. Дипломатия ее не занимала — интриги лидеров и вождей оставались недоступны ее пониманию, да она и не старалась их понять.
