С радостью Мона думала о том, что есть на свете человек, которому она может во всем признаться, может говорить обо всем, что придет на ум.
Опершись на подоконник, она подставила лицо весеннему ветерку и подняла глаза к небу. Там плыли на север легкие пушистые облачка — словно обещание лета.
На деревьях уже распускались зеленые листочки, а в саду зацветали крокусы, с такой заботой выращенные прежними хозяевами Айвидина. Теперь за садом никто не следил; к лету, должно быть, он зарастет сорняками.
Но детям это не важно, думала Мона, глядя, как малыши с визгом гонятся за котом, а тот, спасаясь от их внимания, взлетает на верх кирпичной стены.
Смех и возбужденные голоса детей разносились по всему саду, не было сомнения, что они счастливы и мир кажется им раем.
«Пора за работу», — сказала себе Мона.
Она закончила оттирать пол на кухне, поставила швабру и ведерко под раковину. У Глэдис, безусловно, были свои достоинства, но чистоплотность к ним не относилась.
Вытирая руки полотенцем, висящим за дверью, Мона обратила внимание на то, как загрубели они за два месяца: короткие неотполированные ногти, шершавая и покрасневшая кожа — какая противоположность ухоженным белоснежным ручкам, которыми она когда-то так гордилась!
Ей вспомнились мужчины, целовавшие ей руки, особенно Лайонел и Майкл, и с грустной улыбкой она подумала, что такие-то руки никто не захочет целовать!
В Айвидине для заботы о себе не оставалось времени.
Мона вставала еще до рассвета, одевалась, проводила гребешком по волосам и спешила вниз, не трудясь даже взглянуть в зеркало.
Забавно, как легко она привыкла обходиться без пудры, без кремов для лица и прочих косметических ухищрений, без которых когда-то жизни не мыслила!
— Всего три месяца назад без помады я бы чувствовала себя голой, — сказала она как-то сестре Уильямс.
— В нашем деле пользоваться косметикой запрещено, — ответила сестра Уильямс. — Но это, конечно, в больницах — в частной практике все иначе. Я всегда считала, что для женщины очень важна презентабельная внешность!
Мона невольно улыбнулась. Сама сестра Уильямс не могла похвастаться «презентабельной внешностью»: волосы у нее были редкие и тусклые, лицо самое заурядное. Однако о своем внешнем виде она очень заботилась — в отличие от Моны, во время работы не боявшейся ни растрепаться, ни запачкаться.
А чепец и передник сестры Уильямс в конце дня оставались такими же белоснежными, без единого пятнышка, как и утром.
К директрисе Мона по-настоящему привязалась, но сестру Уильямс было трудно любить. Глэдис как-то высказала общее мнение о ней:
— Вечно у нее «подай то, принеси это» — нет бы пойти и самой взять!
Но главным в работе Моны, конечно, оставались дети. Всякий раз, когда ей становилось особенно грустно или одиноко, достаточно было зайти в большую игровую на первом этаже, взять на руки кого-нибудь из малышей, прижать его к груди.
В нежном тепле детского тельца было что-то успокаивающее, и близость ребенка постепенно рассеивала все ее печали.
Любимцем Моны стал малыш Питер — «Питеркин», как она его называла, во многом напоминавший ей Джерри Арчера.
Он был пухленьким, белокурым и, хоть ему едва сровнялось два года, уже очень недурно говорил. В первую ночь по приезде он горько плакал и звал маму — никак не мог успокоиться. Мать его погибла несколько дней назад.
По радио в тот вечер сообщили скупо: «Сегодня после полудня на территорию Восточного побережья проник одиночный вражеский бомбардировщик. Сброшено несколько бомб, есть человеческие жертвы».
Одной из «человеческих жертв» стала мать Питера. Отец его служил в армии; однажды он приезжал повидать Питеркина, и Мона задумалась о том, как будут жить после войны эти двое осиротевших мужчин, отец и малютка сын.
Трагедия Питеркина была лишь одной из многих.
Едва ли нашелся бы в детском саду хоть один ребенок, чья семья не пострадала от войны.
Однако, когда к осиротевшим детям приезжали родственники, Мону неизменно поражало их мужество. Пережив страшные трагедии, эти люди готовы были жить дальше и заново отстраивать мир для тех, кто выжил.
Мона отправилась в игровую, чтобы там прибраться, но на полпути ее остановил громкий плач. Узнав голос Питеркина, она поспешила в сад.
— Что случилось? — спросила она одного из ребят постарше.
— Не знаю, — ответил тот. — Питер сегодня все время плачет. Может, у него живот болит.
Действительно, Питер стоял в одиночестве и громко ревел; по пухлым щечкам его катились слезы. Мона подхватила его на руки.
— Милый мой, что случилось? — спросила она.
Малыш уткнулся ей в плечо, и тут она заметила красные пятнышки у него за ухом и на шее.
Она внесла Питера в дом и, приподняв его синий шерстяной свитер, взглянула на его грудь. Сомнений не было — у Питеркина ветрянка!
Сестры Уильямс не было, а директриса отсыпалась после ночного дежурства: все они по очереди сидели с детьми по ночам. Мона решила ее не беспокоить. Она отнесла Питеркина наверх, положила его к себе в кровать и позвонила врачу.
— Загляну к вам после обеда, — пообещал он. — Нет, изолировать его не нужно. Раз он все утро играл вместе с другими, то, можете не сомневаться, заразились все. Ничего страшного — это обычная детская болезнь, и чем раньше ею переболеть, тем лучше.
«Ему-то хорошо говорить, — подумала Мона, кладя трубку, — не ему придется за ними ухаживать!»
Сегодня ночью, решила она, Питеркин будет спать с ней. Если ему что-то понадобится, она будет рядом. Она перенесла его колыбельку наверх и поставила рядом со своей кроватью.
Он уже успокоился и повеселел. Она дала ему для развлечения пару книжек с картинками, разожгла огонь и пошла посмотреть, встала ли директриса.
Та была уже на ногах, и Мона обо всем ей рассказала.
— Я подумала, что стоит вызвать врача, — сказала она не совсем уверенно, не зная, не превысила ли свои полномочия.
— Это правильно, — услышала она в ответ, — только врач тут ничего не сможет сделать. Скажет: «Уложите ребенка в постель и держите в тепле» — и только.
— Теперь нам предстоит трехнедельный карантин, — заметила Мона. — Я болела ветрянкой в школе и помню, как скучно было выздоравливать — казалось, это никогда не кончится!
Директриса с ней согласилась.
— Пожалуй, хороший повод написать миссис Марчант и напомнить, что нам остро необходимы рабочие руки.
— Хорошая мысль!
— С Глэдис с каждым днем становится все труднее, — пожаловалась директриса. — Знаете, что она выкинула вчера вечером?
— Какую-нибудь очередную глупость?
