Сегодня эксперты явно поскромничали, изъяв всего лишь дверь и несколько вещдоков, упакованных в коробки.
Паша, перешагнув через сложенное добро, подошёл к Костику.
— Есть что-нибудь?
— Голяк. Вчера ж выходные были. Многие на даче.
— Что, совсем пусто?
— Так, по мелочам. Кто-то машину видел, но марку не запомнил, кто-то — чёрных подозрительных. Естественно, без примет.
— У нас любят всё на чёрных валить. А по осмотру?
— Тоже почти ничего. Даже не можем определиться, что пропало. Вы в Челябинск отстучали?
— Отстучали. Ребята где?
— Таничев по пути в «адрес» зарулил, у него где-то тут «человек» живёт. Вовчик в горпрокуратуре, за какой-то старый «глухарь» поехал отчитываться, а мичуринцы с хозяином сидят у нас.
— Хозяин что?
— Да ничего, — сплюнул Гончаров.
— Понятно.
Оба ещё с минуту повздыхали. Строить версии вслух для демонстрации своей находчивости и дедукции они не хотели, поэтому предпочитали молчать.
Приехала спецмашина из морга. Санитары, положив на носилки тело Юры, накрыли его простыней и вынесли из квартиры.
— Ключи нашли? — вновь обратился Паша к Казанцеву.
— Да, в куртке.
Из второй комнаты выглянул один из экспертов:
— Мужики, гляньте, чего надыбал.
В руках он держал обыкновенный одноразовый шприц с бурыми разводами на внутренней поверхности.
— Под диваном, вон там валялся. Судя по всему, давно — пыли многовато. Я упакую на всякий случай…
— Давай.
Паша ещё раз бегло осмотрел комнату, несильно стукнул кулаком по испачканной стене и зло прошептал, обращаясь непонятно к кому:
— Тьфу, бля…
* * *
Таничев постучал в дверь, хотя на косяке имелся звонок. Это было заранее оговорено — «на случай незапланированных визитов». У «человека» мог кто-нибудь быть, и, позвонись Таничев, хозяину пришлось бы открывать, а когда постучат, можно сослаться на соседских ребятишек, постоянно мешающих мирному отдыху.
«Человек» был один. Он осторожно приоткрыл дверь, оставив щёлку в два пальца шириной, и, наконец убедившись, что не ослышался, впустил Таничева, после чего запер замок на два оборота.
Петрович, не снимая ботинок, знакомым путем прошёл на кухню, вытащил из-за пазухи купленную в ларьке бутылку «Пшеничной» и сел на шатающуюся табуретку.
— Закусь найдёшь?
«Человек» кивнул, покопался в небольшом стареньком холодильнике, извлёк из него горбушку варёной колбасы и миску с квашеной капустой. Затем достал из полиэтиленового пакета полбуханки чёрного хлеба и присоединил к имеющемуся ассортименту.
Два граненых стакана дежурно стояли на белом кухонном столе. Таничев зубами сорвал пробку с бутылки и наполнил стаканы до половины.
— Давай, за встречу.
Оба, не чокаясь, опрокинули водку, крякнули и закусили капустой. Петрович достал измятую пачку «Беломора» и, закурив, небрежно бросил её на стол.
«Человек» сел на вторую табуретку и тоже прикурил, затушив спичку пальцами разрисованной наколками руки.
— Как жизнь?
— Живу. Тебя что не видно давно?
— Я перешёл из отделения.
— Повышение?
— Не сказал бы. Так, профиль другой. Ты-то где? Всё в магазине?
— Там. Мне хватает. И с харчами всегда. Импорта, правда, много стало, дорого. Доллар растёт, тырить рисково, кто заметит — настучит. Могут вытурить.
— Что нового в районе?
— А что у нас нового? Витька рыжий сел за «карман», Танька-Катастрофа коньки кинула — «красной шапочкой»
[3]
объелась. А так, пустота… Водка «Распутин» — один раз вверху, второй — внизу…
— Твоя-то где?
— На работе ещё. Скоро должна. Тоже какая-то стала. Придёт, и к телеку сразу — Барбар всяких смотреть. Хоть выкидывай.
— Кого, её?
— Телевизор.
— Ясно.
Таничев плеснул в стаканы, и оба повторили заплыв на короткую дистанцию.
— Ты что, по делу?
— Да так, мимо шёл, решил навестить.
— Говори… Стареешь ты, Петрович. Последний раз веселее был.
— Можно подумать, старость влияет на настроение. Ты, что ль, не стареешь?
— По мне не так заметно. А тебе полтинник дать можно.
— Пустые разговоры. Сколько написано на роду, столько и протяну. Я, слышь, чего говорю? Парня на Вишнёвке зарезали, восемнадцать лет. Знаешь чего?
— Когда?
— На днях, скорее всего, в пятницу.
— На улице?
— В хате. В восьмом доме, в пятой квартире. Комнату снимал. Студент. Вернее, поступал. Не поступил.
— Не слышал. За что?
— Откуда я знаю? Сейчас за стоху рваную пришить могут.
— Да, беспредела много. Не завидую я вам, Петрович.
— А, — махнул рукой Таничев. — Людей жалко. И убитых, и живых. Обидно, что всё хуже и хуже — просвета нет. Да ладно. Ты это, крючки закинь. Вдруг где клюнет.
— Поспрашиваю. Пятая квартира? Филиппыч, что ли, дачник?
— Дачник. Знаком?
— Так, у ларька иногда словечком перекинемся.
— Он сейчас в городе зависнет. Перекинься с ним. Может, что не договаривает?
— Увижу — поспрашиваю.
— Поосторожней только. Хотя… Чего тебя учить, сам грамотный. Вот телефончик, отзвонись.
— Так где ты сейчас? В Большом доме, что ли?
— В вытрезвителе.
— Где?!
— В вытрезвителе. Там дверь такая сзади. Но лучше звони. Нечего тебе там светиться лишний раз. Всё, бывай. Не забудь насчёт пацана. Надежде привет.
Таничев затушил окурок и поднялся:
— Слухи пойдут. Вот и послушай.
Кивнув напоследок, Петрович вышел за дверь и вновь полез за «Беломором», но вдруг вспомнил, что забыл его на кухонном столе. Но возвращаться не стал. Плохая примета.
Постояв ещё пару секунд, он быстро сбежал по лестнице в жаркий питерский вечер.
Человек, с которым он беседовал, когда-то был приговорен к расстрелу за ограбление привокзального магазинчика. Ограбление. С убийством. Верховный суд заменил расстрел пятнадцатилетним заключением. Сейчас человеку было сорок.
ГЛАВА 4
Сергей, вручив жетон дежурному по багажному отделению, забрал свои коробки и вернулся к знакомому вокзальному ангару. Часы показывали девять вечера, а проблема ночлега так и осталась проблемой.
