– Вот дурак!
– Ничей, да еще и дурак. Лучше быть чьим-то умным. Все, поехали. Иди к машине, я расплачусь за кофе.
Музыка. «Пи-пи-пи…»
– Алло.
– Привет.
– Здравствуй.
– Как твои дела?
– Хорошо.
– Знаешь… Я звоню, чтобы сказать тебе, что ты дятел.
– Что-что?
– Ты дятел.
– Сам ты дятел.
Музыка.
«Классный текст, прямо Шекспир, и музон ничего – бодрит. Хит, наверное. Ой, больно-то как…»
– Дайте ему нурофена. Раз – и боль пройдет. Поаккуратнее нельзя было? Вы ему «волосок стряхнули».
– Сильнее приложишь – легче тащить. Рекламная служба «Русского радио».
– Валера… Валерочка, скушай таблеточку. Таблеточку за папу, таблеточку за маму, таблеточку за начальника. Ну…
«Тьфу, еб… Что это за козлоголовый черт? Что он мне там сует? А, это же Геворкян „на ты“, адвокат в пенсне. Чего ты хочешь, четырехглазый?»
– Валера, ты себя хорошо чувствуешь?
– У-у-е-е-э…
– Господи, его стошнило. Подотрите тут. И сделайте радио потише, это, возможно, от песни. Меня сейчас тоже вырвет.
Эдуард отошел к столу, на котором валялось отобранное у Любимова имущество. Еще раз осмотрел. Кошелек с двумя червонцами, мелочью и фотографией жены, сломанная расческа, связка ключей, изгрызанная ручка-не-паркер, потрепанная записная, замусоленный носовой платок. Пейджер.
– Это служебный?
– Издеваешься? Нам в кабинетах телефоны за неуплату вырубают, а ты хочешь, чтобы еще пейджеры оплачивали. Он вроде говорил, что приятель какой-то презентовал на время.
– Ладно, – Геворкян повертел в руках удостоверение в потертой обложке и бросил его к остальным вещам.
Наручники у Валеры не отобрали, их просто перекинули из кармана на запястья.
Человек с пылесосом «Филипс-триатлон» закончил приборку и, предложив чаю всем, в том числе и Валере, исчез из комнаты.
– В любой работе должна быть внутренняя культура, – заметил Геворкян, вновь подходя к сидевшему, а вернее, валявшемуся в кресле Любимову. – Ну что, товарищ капитан, нам полегчало?
Валера поднял голову, взглядом шизофреника оценил адвоката и полупромычал, полупростонал:
– Будь начеку – в такие дни прослушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетен до измены».
Прочитав стих, он свалился набок.
– Я не понял, что он сказал? Какие стены?
– У нас плакат такой в ленинской комнате висит. Чтобы не трепались о служебных тайнах.
– А еще что висит?
– Ну, разное… План воспитательной работы с личным составом, техника вязания крестиком для кружка «Умелые руки», фотографии руководства…
– Я надеюсь, он не будет вязать здесь крестиком?
– Да он «быка» включил, – поставил диагноз милый малый с добрыми, глубоко посаженными глазами, сидевший на стуле возле дверей. – Может, выключить? Или форшмак из него сварганить? Только скажите, Эдуард Геннадьевич.
– Спасибо, Николаша, мы не в ресторане, для начала попробуем духовную пищу.
Валера снова зашевелился, приоткрыл глаза.
– А-а-а… И ты, Каравай, здесь? Что стоишь? Давай, тормози шкурников с поличным. «Палку» срубим… Я догадывался, Каравайчик, что патроны – твоих рук дело. Уж очень ты тогда не к месту обосрался. Подождите, мужики, подождите… Сейчас-то брюхо не подводит? Ха-ха… Сука ты. Каравай, сука дешевая.
Геворкян взял стул, подсел к Любимову.
– Валерий, давайте ваши личные отношения выясним позже. Вижу, вы в полном здравии и рассудке, значит, вполне можете ответить на мои достаточно простые вопросы. Извините за то, что случилось, но вы сами виноваты.
– Чего тебе, сволочь интеллигентная?
Николаша с добрыми глазами вскочил со стула и отвесил Любимову резвую колотуху справа.
– Успокойтесь, Николай. Держите себя в руках, – пожурил адвокат. – Теперь опять таблетку давать придется.
– А чего он обзывается?
– Он просто некультурный человек, за этот недостаток по роже бить не следует. Сядь и не прыгай, пока не скажу.
Обиженный Николаша вернулся к дверям.
– Ва-ле-ра, ау… Вы поняли, что я сказал?
– Угу.
– Отлично. Будьте добры, ответьте тогда – кто рассказал вам о нашей сегодняшней встрече?
– Да!
– Что «да»?
– Да, я пил с Ларисой вино! «Кюрдамюр». Только это было на Пасху!
– Боже мой, какая Лариса? Какой «Кюрдамюр»?
– Кончай шланговать, – бросил из дальнего угла Караваев. – Поговорим и разбежимся. Не строй из себя Фокса.
– Действительно, Валерий. Я всегда стою на позициях здравого смысла. Я прекрасно вас понимаю, затронута ваша профессиональная честь, гордость. И поверьте, мне совсем нелегко задавать эти вопросы. И все же… Кто рассказал вам о встрече?
– Ты забыл одну формальность, сволочь.
– Да? Какую? И если можно, не называйте меня сволочью. Что за слово такое?
– Ты не предупредил меня об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. К тому же я имею право хранить молчание, мы в демократической стране.
– Убью… – встрепенулся Николаша. Адвокат остановил юношу жестом.
– Видите ли, Валера, здесь несколько иной случай. Ну, хорошо, к первому вопросу мы вернемся позднее – время, слава Богу, не ограничено. Скажите, где документы? Помните, те, что вы на ксероксе катали? Никакой проверки режима секретности не было, обманщик вы этакий.
– Жила я только с вами, больше ни с кем.
– Виктор, – поправляя пальцем пенсне, Геворкян обернулся к Караваеву. – Он на самом деле такой упрямый?
– Придуривает. Слушай, Валерыч, я не знаю, что это за бумаги, кому и зачем они нужны. Я сам из-за них в полном говне, так еще и ты вписываешься. Отдай и чеши домой.
– Хе-хе, Каравай. Ты из-за них в говне? Ты и так в говне. А бумаги хер вы получите, ребята. Кровушка Олега на них, друга моего. Ты, Каравай, не знал его, и слава Богу.
– Ну, чего ты мелешь, а? Мститель красный. Еще тебя колоть не хватало.
– А ты попробуй. Каравай, расколи. Ты, Каравай, наверное, меня совсем не уважаешь. Да я живой только потому, что бумажки у меня заныканы. Неужели ты думаешь, что я теперь тебя в покое оставлю? Я ж тебе без всякой очистки рядов девять грамм припаяю.
– Только не надо пугать. Террорист-затейник, брат зеленый. Где бумаги? В сейфе?
– Иди проверь. Ключики вон, на столе. Кишка у тебя, Каравай, тонка. Ты только и можешь, что патроны подкладывать да рапорты капустные сочинять… И баб чужих трахать.
