– Гражданин! – со всей возможной учтивостью проговорил управляющий, разглядывая желтые волосы и трудноразличимую в полумраке фигуру, равно как и ряд из бутылок, за которыми клиент укрылся, как за убогим частоколом. – Пришло то время, когда мы счастливы пожелать тебе скорейшего к нам возвращения после будущего восхода.
Гражданин поднял мутноватые карие глаза на говорящего, огляделся в поисках того, к кому еще они могли бы относиться, сделал неуверенный жест, прищелкнув пальцами, словно собирался позвать кого-то. Но нет, вновь невидимая длань самоконтроля сдавила таинственному незнакомцу голосовые связки, и, поперхнувшись невысказанной тирадой, молчун только широко и поэтически обвел жестом сумрачный питейный зал.
Апатий подошел к столу и с решительностью, свойственной только людям, давно и успешно продающим спиртное в розлив, взял бедолагу под локоток. Вежливо пододвинул скамью и, придав телу клиента нужное ускорение, повел к двери. Неясные, колеблющиеся тени осветили каменную кладку стен со вбитыми в них то выше, то ниже крючьями, на которых сушились связки красного лука, чеснока и несколько козьих окороков, скользнули по затянутым слюдой оконцам и, отразившись в них, запрыгали по выщербленным ступеням лестницы, ведущей на второй этаж, в комнаты для гостей.
Постояльцы у Апатия не появлялись поди уже вторую неделю, или декаду, если вести счет по-римски – на десятки дней. Это раньше, при владычестве императора Тарквина, именуемого также Лоцием Сервинейским за победу, одержанную им возле Пелопоннеса, и, соответственно, жестокого наместника Росция Асея, известного под именем Рудифера Безбородого, прославившегося стрельбой из лука на состязаниях, устроенных в честь торжества римского флота над киликийскими пиратами, торговля процветала, а от посетителей в таверне не было отбоя. Но с тех пор, как в каменных стенах Вечного города воцарился диктатор, именуемый Луллой, хотя его настоящее имя было иным…
Тьфу ты! Простодушный финикиец за все восемнадцать лет, прошедшие с часа пленения его фалангой римских ветеранов, так и не привык к шизоидной привычке народа, почитающего себя владыкой мира, без конца переназывать и переименовывать самые, казалось бы, очевидные понятия и предметы, основываясь на диком для высокоразвитой нации предрассудке о сокрытии истинной природы вещей от неких злых духов.
«На территории Финикии, – привычно подумал Апатий, – на вещи смотрят как-то проще. Там не придет в голову назвать трирему каракой потому только, что в противном случае морские девы непременно разгневаются и потопят хрупкую лодчонку. Даже собственную столицу называть Римом вслух здесь не положено, если не хочешь прослыть невежей, следует говорить просто „Город" и при этом многозначительно заводить глаза, тогда уж точно не прогневишь богов». Апатий окончательно утратил логику здешнего бонтона с моветоном и перестал прилагать усилия, чтобы запомнить многочисленные прозвища, имена и боевые клички очередного правителя. Тем более что и правители здесь сменяли друг друга не как в менее цивилизованных странах – путем престолонаследия, а исключительно в результате переворотов, мятежей и интриг в выборных органах власти, самых демократичных во всех трех частях света.
Короче говоря, нет постояльцев. И не будет, судя по всему.
– Э-э! – проговорил желтоволосый. – Ку-да-ты-ме-ня… Мне ненавистна та дверь, ибо за ней стоит белый… – Он смолк, с выражением человека, борющегося с неодолимой тошнотой.
Но не поэтому Апатий внезапно остановился и усадил посетителя на табурет у двери, где в дни свадеб простонародья и сборищ контрабандистов усаживали крепкого раба, осуществляющего фейс-контроль посетителей, засветил каганец из плошки с растопленным салом, где плавал конопляный фитиль. Свет обрисовал фигуру нестандартного посетителя таверны, костюм которого и сам-то по себе выглядел странновато, но покрой, в конце концов, можно придумать всякий, если у тебя денег куры не клюют, а единственное развлечение – это возлежать, пожирать и наблюдать за тем, как ближние то ли убивают, то ли насилуют друг друга. Можно нарядиться в узкие, как у надсмотрщика на галере, штаны и потешный жилет, вроде тренировочного гладиаторского панциря. Но текстуру ткани не подделаешь, а Апатий с первого касания ладонью ощутил незнакомую и не значащуюся в каталогах личного опыта материю.
– Пора спать, – как можно любезнее объяснил управляющий, – пусть нас всех укроет плащ милосердного Гипноса.
Вспомнилось Апатию, авось к месту, он доверял подсознанию… Однажды хозяин таверны имел неосторожность вслух подумать, как историки будущего разберутся во всей этой путанице, и едва уцелел, будучи услышан невоздержанным на язык и руку деканом римского легиона. «Жалкий лавочник! – орал, помнится, одноглазый вояка, методично кроша кулаком хрупкую неапольскую керамику. – Что ты можешь понимать в богопосланных наших правителях! Клянусь Геркулесом, ты не можешь понимать ничего!» С этим Апатий готов был согласиться, в конце концов, он приезжий и ксенофобия по отношению к нему вполне понятна. В чужую сукновальню со своим чесалом не ходят.
Поток воспоминаний был нарушен. От последнего Апатиевого слова посетителя затрясло:
– Гипноз!…– проговорил Дмитрий Хромин и умолк, как будто мог охарактеризовать данное явление развернуто, но боялся оскорбить непонятно чью чувствительность.
– Я сейчас, – сказал Дмитрию Хромину смуглый пожилой дядька. – Спешить тебе некуда, ты пока присаживайся… – и вышел в кухню, поглядывая искоса с непонятным интересом.
Хромин остался сидеть на ледяной мраморной скамеечке, чего при других обстоятельствах сделать бы не рискнул, беспокоясь о сохранности почек. Но сейчас первоочередной задачей казалось успокоить дрожь в коленях. И не закрывать глаза. Потому что перед ними сразу, как на запущенном по кругу рекламном табло над Невским, начинали крутиться веселые картинки.
Вот бежит, прыгая через ступеньки, по лестнице вниз за тобой сотрудник ФСБ по имени Андрей. Вот ты проваливаешься в негорячий, но какой-то безжизненно жаркий оранжевый туман, и тебя трясет, волочит в прошлое по оси времени. Вот синие звезды напрочь незнакомой страны и треклятый, застрявший в горле гекзаметр. И наконец, последнее: белая тень у подножья памятника, и белая тень над ней, оглядывающаяся кругом, хотя нет у тени ни лица, ни глаз. «И отвратительный хруст, с которым отточенное бронзовое лезвие пересекает натянутую под кадыком кожу, наружную фасцию шеи, мышцы, клеидо-мастоидеум… блин, я уже и думаю на этой долбаной латыни!»
Высунувшийся из двери кухни Апатий отчетливо разглядел, как странный посетитель полез куда-то под пройму жилета, потом бессильно уронил руку на столешницу, и в раскрывшейся ладони блеснул свет, который тускловатый огонек каганца может извлечь только из действительно ценного камня. Нимало не заботясь о времени и месте, желтоволосый то ли варвар, то ли поэт недоуменно таращился на сапфировый перстень, за который его с превеликим удовольствием зарезал бы в подворотне любой из праведных ветеранов.
– Эй, официант! – наконец глухо проговорил Дмитрий. Вернее, хотел произнести, а промычал нечто неразборчивое.
– Здесь, – словно эхо отозвался финикиец.
