Бутыль с жидкостью неясного происхождения и назначения стукнулась о плохо оструганные сосновые доски стола, рядом было поставлено блюдо с едва поджаренной рыбой. Опыт содержателя кабака подсказывал, что сейчас клиент хочет вовсе не кулинарных изысков.
– Глотни, – посоветовал многоопытный Апатий, – полегчает. Где такой хитончик отхватил, поделись?
Санинспектор Хромин нацелился было ответить, но почувствовал, как в горле теснятся строки: «Там, где суровый Борей спорит за дождь с Аквилоном», и замычал, словно от сильной зубной боли.
– Ком-на-та, – произнес он в результате внутреннего борения аккуратно, чуть ли не по складам. – Сна жаждет тело мое.
– Как будем регистрироваться? – скучным голосом поинтересовался Апатий, подходя к очагу и выбирая уголек поострее. Осмотр мраморной дощечки, где среди угольных разводов красовались имена тех, кто съехал две недели назад, серьезно возмутил Апатия. – Фемистокл! – рявкнул он столь неожиданно что гость непременно поперхнулся бы вином, если бы уже рискнул отведать его.
Мальчик лет восьми появился неожиданно, он спал на вязанке хвороста у камина и совершенно сливался с нею. Тут же, однако, он вскочил на ноги и почтительно вытянулся перед содержателем заведения. В каждом его движении чувствовалось, что за уши и вихры он тут таскан неоднократно. Что поделать, такова судьба всех сыновей греческих невольников, захваченных в митридатовых войнах, отданных в услужение, совмещенное с обучением, в тайной родительской надежде, что на возрасте они будут взяты в богатые римские дома, а там, глядишь, и приглянутся какой-нибудь нетвердой в предрассудках матроне.
– Фемистокл! – внешне ласково, но со скрытым в голосе педагогическим металлом проговорил Апатий. – Не велел ли я тебе вытирать дощечку по утрам?
– Всенепременно! – ушло кося глазом на синеватый камушек на пальце единственного запоздалого клиента, отвечал мальчуган. И тут же почувствовал стальные финикийские пальцы на многострадальном левом ухе.
– Ты зенками-то не шуруй особенно, – процедил сквозь зубы Апатий. – Не твоего ума дело, понял? Подотрешь мрамор, спать не ложись, а подымись на второй этаж, чтобы гость худого не заподозрил, да по задней лестнице и выйди. От дождя рогожу возьми, я разрешаю, и – ноги в руки – на виллу к госпоже, понял ты меня? Скажи, Апатий кланяться велел и просит обратить внимание: «Над всей Италией безоблачное небо».
Мальчик одновременно с хозяином поглядел в окно, где увесистые капли плющились о слюдяные пластины, заставляя их вздрагивать и гудеть подобно барабану.
– Не твоего ума! – совсем уже домашним тоном добавил Апатий и, крутанув ухо еще разок, отпустил.
– За мальчишкой глаз да глаз нужен, – доверительно склонился он к Хромину, с трудом приходящему в себя после первого глотка.
Спиртной напиток оказался щедро сдобрен специями, словно специально, чтобы отбить исходные запах и вкус, и даже самый опытный и безразличный к разносолам пьянчуга, впервые отведав его в харчевне Апатия, на определенное время погружался в раздумья: что это нам такое дали?
– Ну да ребенка воспитанием не испортишь, как и ужин вином, не так ли, уважаемый? У вас ведь есть дети? – заискивал Апатий.
– Холост, – немедленно заявил Хромин, радуясь возможности составлять предложения из одного слова. – Бездетный. Сирота. В командировку. Один.
– Ах! – Апатий умильно сложил руки на груди, прислушиваясь между делом, как хлопает дверь, ведущая с задней лестницы на улицу. – Если бы каждый посетитель взял у тебя урок риторики, уважаемый ты мой. Кратко, ясно и по делу! Ты представить не можешь, как каждый заштатный декан начинает рассказывать о себе в ответ на элементарный вопрос: все битвы перечислит, даже если и рядом его в них не было. А под конец еще и наорет: «Какое право вы имеете соваться в мое прошлое?!» А мне и не нужны твои подвиги, его подвиги. Можешь себе на мраморе в семейной усыпальнице высекать свои подвиги. Мне нужны имя, должность, место проживания… И, ради бога, спи, хоть не просыпайся совсем.
Апатий выжидательно вгляделся гостю в глаза, не опуская руки с угольком. Но тот, прикинув, как обозначить эквивалент своей настоящей профессии (в голову упорно лезло дурацкое «мздоимец Храма Саниты и Гигейи»), поднялся из-за стола, отставив подальше злополучную бутылку.
– Я холост! – настоятельно произнес он, решив вложить в эту фразу сразу все смыслы и эмоции.
И тут же рухнул на предупредительно подставленные руки финикийца. Трудно сейчас с уверенностью утверждать, содержало ли известное у всех гладиаторов, пропойц и кутил Рима «снадобье Апатия» наркотические препараты, или перец, сандал, корица, лавр и еще двадцать четыре составляющие этого сладковатого пойла сами по себе рождали такой эффект. Во всяком случае, вольноотпущенник утверждал, что рецепт вывезен им с далекой родины, умалчивая, правда, что там им пользуются преимущественно для лечения мулов.
Сначала мул, правда, бьется очень сильно, но зато потом делается как мраморный и летит, словно стрела варваров. Не могли этого отрицать и те, кто рискнул с похмелья, от любовной неудачи или полученной в бою раны испробовать состав на себе. С ног он валил гарантированно в течение двадцати минут на верные три-четыре часа. Просыпались вы с ясной головой, сильной жаждой и удивительно сильным либидо.
Спустившись со второго этажа, где разместился нежданный постоялец, Апатий прежде всего вытер лицевой мрамор начисто и сделал аккуратную запись. Если квестор уличит таверну в приеме незарегистрированного гостя, никакой перстень не поможет и хозяйка выполнит давнюю свою угрозу, кастрировав своего управляющего. Финикиец хмыкнул, припомнив, как при последнем служебном скандале умудрился привести пышущую гневом матрону в доброе расположение духа, когда на обещание расправы: «И клянусь Дианой девственной, еще одна история с настойкой белладонны, и я лично отсеку тебе все висящее, подлый раб», он почтительно ответил: «Чем сделаете меня куда более похожим на любимую госпожу». Госпожа ухмыльнулась, отчего сразу перестала выглядеть матроной, а стала похожа на нормальную девчонку лет двадцати с небольшим, прекратила орать и уехала на виллу трахаться с одним из своих консулов.
Апатий меланхолично вздохнул и разложил перед собой содержимое карманов костюма из необычайной ткани, а также небольшой образец, отпоротый от внутреннего кармана пиджака Дмитрия Хромина. Перстень он трогать не рискнул, а вот перерисовать знаки неизвестного алфавита из маленькой, в ладонь величиной, тетради с удивительно похоже изображающей желтоволосого миниатюрой на тончайшей гибкой, вроде китового уса, пластине полезно хотя бы и для самообразования. Вот теперь точно есть о чем составлять донесения. Кому, это мы решим позже.
Апатий покосился на слюдяное окошко, за которым уже вообще ничего было не разобрать, достал из изящного, по случаю купленного на эгейской распродаже шкафчика папирус, тушью рисованную копию поэмы «О природе вещей» Тита Корнелия в переводе на египетское иероглифическое письмо, придавил мраморной курильницей непослушную плетенную из болотной травы страницу и, высунув язык от усердия, некоторое время вглядывался в сложные для понимания символы. Потом не без труда извлек массивную подставку под древки и дротики, выставляемую под ноги пирующим солдатам, и отвернул несколько деревянных болтов, крепивших ее к стойке, за которой сам Апатий или двое его рабов целыми днями торговали прохладительными напитками в жаркие дни и горячительными – в дождливые вечера в конце ноября.
