Но этой ночью, судя по всему, у вождя восставших оказалось лирическое настроение. Он долго глядел в огонь, возле которого, сидя на поваленном буке, пристроился с трудом переносящий высокогорный холод Эномай. Потом достал из-за голенища небольшую флягу, украшенную изображением странного животного с ветвистыми рогами, и основательно отхлебнул из узкого горлышка. Потом передал флягу часовому.
– Вообще-то, я не пью, – сказал Батя задумчиво, – но в этот день… Вернее, в этот вечер…
Эномай аккуратно принюхался широкими ноздрями. Какой-то придурью тянуло из фляжки, какой-то насекомой бесшабашностью и неадекватным бесстрашием. Один-единственный раз в жизни Эномай дрался с накурившимися конопляного зерна лодочниками-самнитами с Евфрата и запомнил, что людям, от которых так пахнет, нельзя позволять кусать и душить.
– Каждый год в этот вечер, – с широкой и мужественной ухмылкой говорил Анатолий Белосток, – я напиваюсь в полный анус. Но сейчас нам нельзя. Мы в бою. Да и фляжка у меня всего одна, и неизвестно еще, когда мы в Чудь попадем. Но ты все-таки глотни, Энюша. Выпей за здоровье тех, кто не предает… За тех, кто не ездит в «мерседесах» мерзких хачиков…
Эномай послушно запрокинул голову и задохнулся. Армянский коньяк, разлитый на улице Шевченко где-то в Подмосковье, явно не знал, в какое горло гладиатору идти.
– Аква вита! – усмехнулся довольный эффектом Белый Магистр. – За тебя-то я не боюсь, ты и под градусом никакую сволочь в лагерь не пустишь. Да и нет у нас предателей. Пара армян есть, но и те не предатели. Свои парни. Мужики.
Темнокожий гладиатор медленно мотал головой. Перед его глазами плыли разноцветные костры, сливаясь в хороводы. Слова вождя расплывались в воздухе и висли на ушах подобно морским водорослям или тем спагетти, которые будут производиться у подножия Везувия тысячи через две лет. Когда однажды их галеру перевернули ударом тарана в бок, Эномай поднялся из воды на мелководье, запруженном зеленой тиной, и пошел к берегу, а на ушах висели водоросли, лапчатые, черные, с круглыми семечками внутри. На берегу ждали римские легионеры с кандалами наготове.
– Баба, – продолжал беседу Белаш, грозя зачем-то часовому кулаком, – она предатель по натуре, по природе своей биологической. Она только и смотрит, от кого бы зачать. Вот появится такая перед тобой, вот начнет тебе толковать: ах, сильный, ах, смелый, ах, руки, ах, ноги, ах, не могу, ах, изнемогаю… А на самом деле она думает, как бы тебя кинуть… Она думает, сколько у тебя денег, – запомни это! Мля, всем им одна цена под вечер на Староневском у каждого фонаря. Ты ей сто баксов, и сразу – сильный и красивый. Ты ей штуку, и она с тобой на край света. Ты ей звонишь, а она уже у кого-то в «мерседесе», тот, понятное дело, не штуку стоит, а дороже. А уж если, блин, в кровати осечка, один раз, один-единственный раз…
Тут Белаш заметил, что гвоздит своего часового кулаком в плечо, отчего менее здоровый человек давно бы лежал пластом. Эномай только мотал головой, как будто выпил не глоток коньяка, а, по меньшей мере, бутылку абсента.
– Ладно, забыли, – медленно приходя в себя, сказал Белаш. Он решительно завинтил фляжку с лосем, поднялся на ноги и, пригрозив: – Смотри у меня! – отправился в лагерь.
Эномай остался думать. Никогда раньше до знакомства с Белашом, до памятного бунта на арене Колизея, никто с ним, Эномаем, не говорил по душам. Вообще, разговоры не входили в сферу национальных увлечений и пристрастий Эномая. Он любил сидеть в лесу, не в этом промозглом итальянском, а там, по другую сторону великого моря, и думать, что вот сидит он в лесу, а через тысячу лет здесь, может быть, пустыня будет, а еще через тысячу – отель построят, с подземным гаражом. Он любил, чтобы после месяца засухи, когда трава становится желтой, как мед лесных пчел, на землю обрушивались потоки тропического ливня, и можно подбежать, танцуя, к черному, потрескавшемуся от времени тотему, откуда глядит лицо великого Тзу, и трижды присесть в знак почтения, с боевой песней «Светила лопоухая луна». Любил он и азарт боя, когда обычное течение времени словно распадается на тысячи долей секунды, и в каждую можно успеть уклониться от удара, метнуть копье или подсечь голень противника, а еще вознести благодарение великому Тзе и прочесть небольшую боевую сказку для увещевания оставшихся в живых.
Но теперь, общаясь с Белым Братом, он начинал чувствовать, что есть и другой мир, который много больше этого, и мысли людей там заняты другим, и чувство любви имеет там какой-то другой смысл. Вот сейчас, например, он прикоснулся к целой трагедии, произошедшей где-то и когда-то, может, до начала времен, а может, и после их окончания, в мире, где хачики на «мерседесах» едут на Староневский снять телку за штуку баксов…
Эномай представил себе эту телку, и в груди у него захолонуло. Она была похожа на привлекательную римлянку, но намного превосходила тех рыбных торговок и девиц из домов терпимости, кого познал он в бытность гладиатором. Те и вправду – о, наблюдательность Вождя! – с ходу восхищались руками, ногами и чем ни придется, а потом, забрав оговоренную плату, спешили выставить черного парня в черную ночь. «Баба – предатель», – мысленно повторил Эномай недавно слышанные слова, но эта… эта была совсем другая…
– Красавец ретиарий, – прошептала она, откидывая прядку волос, упавшую ей на лицо, – доблестный ретиарий…
Эномай оценил ее такт: она обращалась к нему не как к гладиатору, а как к бойцу, заслужившему свободу смелыми поединками, хотя, сбежав с арены, он лишил себя даже призрачной надежды на отпущеничество.
– Я схожу с ума, – призналось прекрасное видение, – я вожделею. Я сгораю.
При этом она прижала ладонь к груди. Хотя она была вполне одета, это изящное движение создало иллюзию, будто только ладонью она может защитить свою стыдливую наготу. Эномай подумал над ответной любезностью и напряг бицепсы с интуитивной сноровкой, за которую любой мистер Вселенная, не задумываясь, пожертвовал бы годовым запасом протеинового питания.
– О, какие руки! – восхищенно вздохнуло видение. Но тут на широком лице Эномая так явственно проступило испуганное недоверие, что она поспешила продолжить: – Какие руки у твоего вождя, который только что говорил тут с тобой, а сейчас ушел в лагерь! О, какое стройное и мускулистое тело! Какая круглая голова!
Эномай оторопел, это пахло уже высшей математикой. Поэтому он покорно наблюдал, как Пульхерия, прозванная также Феминистией, неведомо каким маневром очутившаяся на этом нависшем над горной тропинкой утесе, зябко прикрывая грудь уже двумя ладошками, усаживается рядом с ним на поваленный ствол. «Я видел ее в цирке», – только и смог сообразить он.
– Я хочу его! – доверительно сообщила она низким грудным контральто. – Он снится мне ежедневно, а также по ночам. Я представляю, как я прижимаюсь к нему всем телом, – она прижалась к Эномаю и потерлась об него, словно кошка о брючину, – я представляю, как он обнимает меня… – она сделала паузу, но не дождалась встречной активности, – а я его… Я скольжу ладонями по его рельефной мускулатуре… Так… И вот так…
– Это хороший напиток! – вдруг громко и ясно проговорил гладиатор. Он догадался, что добрейший вождь напоил его одним из тех зелий, которые вызывают удивительные путешествия наяву в страну великого Тзе, и в знак признательности решил произнести несколько заклинаний, которые успел выучить на слух из задушевных бесед у костра. – Россия для русских! Янки гоу хоум! Эс лебе геноссе…
