Рюкзак помедлил секунду, отделился от спины и ухнул вниз. Секунд десять Андрей прижимался к скале и с замиранием сердца ждал, не окажется ли, что был еще один ремешок, подлиннее, и набравшая скорость кладь сдернет его с этого насеста. Потом внизу грохнул взрыв. Весталки, растянувшиеся на узкой тропе, кто завизжал, кто ахнул, кто застонал.
– Все в порядке! – прокричал Андрей с ожесточением, и подземное эхо многократно повторило его слова. – Без паники! Просто этот козел-мужик уронил ваш рюкзак с селитрой и бертолетовой солью! Что возьмешь с убогого?
Дальше передвигались молча, время от времени то одна, то другая весталка протягивала руку, и Андрей затаскивал их на очередной уступ.
Наконец выбрались на наклонный, словно стол без ножки, каменный параллелепипед, который вдавался в глухую стену. Должно быть, когда-то здесь располагался целый подземный дворец, но в один сейсмически неблагополучный день рядом ухнули в недра мегатонны горной породы, прихватив с собой и половину зала для приемов. Оставшийся от зала пол съехал набок единым куском и повис над пропастью.
– Отсюда прямой путь на поверхность, – бодро сказала Пульхерия, разглядывая обрывок полуистлевшего пергамента. – Здесь крестик и написано «дверь».
Те, кто не лежали пластом, поглядели вокруг.
– Здесь не одна дверь, – заметил Андрей, пытаясь пересчитать все дверцы, калитки, решетки и изъеденные дубовым червем створки. – Как говаривал один эстонец: «Не имей сто рублей, а имей сто дверей».
– Если бы кто-то не уронил селитру, – заметила Феминистия, подергав несколько дверных ручек, и все с одинаковым успехом, – взорвать двери было бы проще простого.
Если бы у кого-то была нормальная карта, – возразил Андрей, – не пришлось бы взрывать все двери подряд. Это же явный подземный коллектор. Сюда идут коридоры со всего Города. Мы что же, все сто будем проверять?
– А если свечку? – робко спросила рыжая весталка, но блондинка потянула ее за ремень – молчи, мол, когда взрослые ругаются.
Пульхерия со все большим раздражением шагала от одной замшелой калитки к другой, отрывала ручки вместе с болтами и пинала покрытый плесенью металл сандалиями.
– Потому что кто-то очень любит запирать замки! – заводилась она с каждой новой дверью все больше и больше. – Потому что в мире, где правят насилие и похоть, все принято запирать на ключ!
– Нет, это потому, – объяснил Андрей, массируя шею, изрядно натертую поводком, – что запирай, не запирай, обязательно приходит добрая душа, которая собирается подарить миру любовь и чистоту, и приходит она с бертолетовой солью!
– А если свечку? – повторила рыжая погромче, глядя, что тренерша уже потянулась за кетменем, дабы ударить наглеца, осмелившегося перечить самой Феминистии.
На бедную девушку накинулись сразу все трое:
– Что – свечку? Какую еще свечку? Ты вообще думаешь, когда говоришь?
– Если свечку к двери. И если там есть куда… Тогда сквозняк… И видно будет…
Наступила пауза.
– Ну, как тебе женская логика? – торжествующе спросила Феминистия Андрея.
Тот молча высыпал из карманов десятка три неказистых, но вполне годных для освещения свечей, красных и желтых, которыми в достатке запаслись в подземелье.
– И так будет всегда? – с мрачной усмешкой пробормотал он, расставляя их перед дверцами и створками. Хватило как раз на все. – Давайте сюда лом, – потребовал Андрей, поглядев, как трепещет огненный язычок у перекошенной ржавой решетки.
* * *
Да, такого праздника Рим еще не видел. Все улицы запружены народом, площади подобны водоворотам, засасывающим к центру, где на возвышении спокойно стоит какой-нибудь легат и плавными жестами рук в перчатках развлекает толпу. Все ворота Города открыты, но никакой угрозы в этом не чувствуется: довольно взглянуть на многолюдную, горластую, доброжелательно улыбающуюся людскую массу, как становится ясно, что никакой супостат извне не только не причинит этим людям вреда, он просто не сможет сделать тут ни шагу, а его самого и не заметят, разве что похлопают по плечу, угостят пивом и вином, и вот нет врага, а есть гость Города.
Снопы, бывшие на повозках процессии, пошли по рукам, их передают друг другу над головами, крестьяне кивают друг другу, хотя не всегда понимают наречие чужой провинции, козы блеют, когда их подкидывают высоко в воздух, чтобы похвалиться густотой шерсти, упитанностью, размером вымени. А над улицей, перекинутая с крыши храма на фронтон библиотеки, колышется полоса парусины с надписью киноварью по белому: PRO CAESAR, PRO LIBERTATE, PRO PATRIA CERTAMUS!
[35]
Саня стоял, прислонясь спиной к какому-то монументу. Пока что с трибуны выступал Феодор, точнее сказать, он милостиво улыбался и поощряюще кивал, внимательно наблюдая, как несколько дюжих легионеров вспарывали мечами туго набитые мешки с мелкой разменной монетой и, зачерпывая ладонями, как воду, разбрасывали над головами близстоящих, стараясь не обидеть и оцепление. Народ рукоплескал щедрости нелюбимого богатея, хотя кое-кто и посвистывал, и кричал из задних рядов, что серебра маловато. Но Феодор не обижался и особенно крепко пожимал сам себе руку над головой, обращаясь к тем, кто стоял в отдалении.
Но вот все расступились, кто-то – почувствовав плечом древко копья, кто-то бессознательно, по привычке. В образовавшийся проход вступил невозмутимый Внутринний, держа высоко над головой запечатанный с обеих сторон свиток с посланием Луллы. Справа и слева от Делла шествовали личные телохранители, единственные, наверное, люди на площади, лишенные праздничных улыбок. Толпа качнулась к ним, от них и выдохнула единой грудью:
– ЛУ!
«Хоть бы скорее все это закончилось», – подумал вдруг Саня. Больше всего эти кривые улицы, забитые пьяными колхозниками, напоминали ему даже не демонстрацию на Седьмое ноября, а долгий и мучительный путь футбольного болельщика, петляющий между металлическими переносными заборами и кордонами биороботов в бронежилетах, когда уже видишь стадион и твоя трибуна уже практически над головой, но тут все шарахаются в сторону, потому что милицейские канарейки, отчаянно сигналя, врезаются где-то там в толпу, давая проезд для автобуса с враждебной командой «Локомотив». Ну а площадь для чистой публики, судя по всему самая большая и красивая в городе, по размеру точно соответствовала пятачку у ворот стадиона, тому самому, где происходят самые знаменитые побоища фанатов и, бывает, переворачивают автомобили.
Саня на секунду даже представил себе, как все эти патриции с плебеями валят с постамента триумфальную колонну и таранят ею закрытые сейчас двери библиотеки, и ему стало нехорошо. Он зажмурился и сказал себе: здесь античность, здесь люди культурные и этого не бывает.
– К вам обращается кесарь! – прокричал Внутринний. С учетом его всегдашнего спокойствия это был крик, на самом же деле говорил он не так громко, но, как и всегда, на площади воцарилась тишина. – Кесарь поздравляет вас с праздником Плодородия. Пока нивы наши наливаются, а стада тучны…
