— А где именно мы находимся? — спросил я.
— Под ипподромом, разумеется. Эту стену возвели лет тридцать назад во время реконструкции. Я разузнал про это помещение и проделал в него лаз из сточного канала. Подумал, что такое тайное убежище вполне пригодится в чрезвычайных обстоятельствах. А позже мне посчастливилось сделать крайне полезное открытие. Настолько полезное, что последние три десятилетия я живу в основном здесь. Хотите сыру?
— Нет, спасибо, — сказал я. — Погибшие шуты… Они знали о существовании этого места?
— Тиберий знал, что у меня есть убежище, но не знал точно, где оно и как туда попасть. Его не волновали такие мелочи. Он уважал мое уединение, и я любил его за это. Вероятно, он был моим единственным настоящим другом в этом городе. И только к нему я зашел в тот раз.
— С чем? — поинтересовался я, сдерживая нетерпение.
Цинцифицес подвел нас к выходному лазу и махнул рукой в темноту туннеля.
— Эта арена — весьма остроумное сооружение, — сказал он. — Под ней проложена целая сеть дренажных каналов, благодаря чему почва быстрее просыхает после сильных ливней. Под каждой трибуной имеется водоотвод, по которому вполне может проползти любой желающий. И если такой умник найдется, то ему останется лишь сидеть и слушать, какие замечательные истории разносятся по этим сточным каналам.
— Так ты подслушивал разговоры, — изумился я. — Ползал по этим стокам, разнюхивая людские тайны!
— Ах, о чем только люди не говорят, считая, что их никто не слышит в ложах ипподрома! К радости как богатых, так и не очень богатых горожан, я обнародовал множество скандальных историй, сконфузив немало высокопоставленных сановников и чиновников, и время от времени высмеивал в сатирических стишках быстро сменяющихся императоров. Привычка сия, безусловно, греховная и чертовски пагубная. Даже начав проповедовать, я еще ползал там, чтобы разжиться самыми пикантными сведениями, ибо проповедник может использовать их так же, как шут. Но потом я услышал нечто на редкость важное и отправился к Тиберию посоветоваться. Наверное, он передал мои сведения остальным, и последующие действия привели их к смерти.
Он взглянул на меня, оживление искусного рассказчика постепенно сменилось ужасом, вызванным содержанием его рассказа. И сам он вдруг как-то постарел, сник и телом и духом.
— Продолжай, — сказал я.
Цинцифицес решительно покачал головой.
— Не могу. Я рассказал им, и теперь они мертвы. Из-за меня. Если я удовлетворю твою любознательность, то же самое произойдет с тобой. Подумай хорошенько, ведь из-за этого могут убить и тебя, и твоего юного друга.
— Я прибыл сюда, чтобы все выяснить, — сказал я. — И беру на себя ответственность за собственную смерть, если это тебя успокоит. Я буду лучше вооружен с таким знанием.
Он неохотно кивнул, потом уселся на кровать, скрестив ноги, и продолжил рассказ:
— Однажды до меня донеслись неизвестные голоса. Два голоса, оба мужские. «Он уехал. Теперь можно спокойно поговорить», — произнес первый голос. Я мгновенно насторожился и занял более удобную позицию. «Главное, не упустить нужное время, — продолжал он. — Ты должен быть готов в любой момент». Второй мужской голос ответил: «Отлично. Только обеспечь мне возможность беспрепятственного входа и выхода». А первый ему: «Это моя забота. Зря, что ли, я там сижу. У тебя будет пароль, чтобы миновать стражников. Сделав дело, ты еще до первых петухов спокойно покинешь город».
Цинцифицес замолчал, потирая лоб.
— А потом второй мужчина рассмеялся, — добавил он. — Тихим злобным смехом. «Это будет интересно, — сказал он. — Мне еще не приходилось убивать императоров».
ГЛАВА 7
У мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме.
Екклесиаст, 2, 14.
В комнате не раздавалось ни звука, лишь потрескивали горящие факелы да из-за бетонной стены доносились приглушенные удары молота по наковальне. Цинцифицес сидел на кровати, подтянув ноги к груди и закрыв глаза.
— Но император еще жив, — наконец нарушил молчание Клавдий.
— Наверное, подходящее время пока не наступило, — откликнулся Цинцифицес.
— А они не упомянули, чего ждут? — спросил я.
— Больше они ни о чем не говорили, — сказал он. — Я не узнал эти голоса. Первый собеседник говорил по-гречески без акцента. Второй, по-моему, мог быть родом откуда-то с севера, но он говорил слишком мало, и мне не удалось точнее определить его происхождение. С тех пор я больше их не слышал. Я рассказал все Тиберию, рассудив, что это дело больше касается его, чем меня. Я не особо озабочен тем, кто правит этой вырождающейся империей. Тиберий, естественно, разволновался. Он поблагодарил меня и сказал, что передаст эти сведения остальным. Я напомнил ему, что не хочу ввязываться в это дело, и он обещал оставить меня в покое. Недели через две мне вдруг пришло в голову, что я давненько не встречал ни его, ни Деметрия. Я зашел в конюшни поболтать с Самуилом и в ходе разговора выяснил, что на ипподроме они тоже не появлялись уже неделю. Я прошелся по обычным местам их выступлений, но они точно сквозь землю провалились. Хозяйка гостиницы, где жил Деметрий, усердно распродавала его пожитки. Все это не на шутку встревожило меня, и я решил изменить облик, сбрив все, что поддавалось бритью. Кстати, теперь я постоянно мерзну. Потом я дотащился до Влахернского дворца, но не обнаружил никаких следов Талии, Нико или Пико. Такие вот дела. И вдруг заявился ваш трубадур — очевидно, расползлись кое-какие слухи, — но мгновенно удрал, точно черти за ним гнались, что было вполне разумно. Однако потом он по глупости вернулся, и с тех пор никто больше не видел трубадура.
— Но почему вы не предупредили самого императора? — спросил Клавдий.
Цинцифицес пренебрежительно глянул на него.
— Ученик, верно, Тео? — бросил он, и я заметил, как Виола резко вскинула голову, уязвленная его высказыванием. — Потому что император хорошо защищен от подобных мне сплетников. Внешний слой его защиты — дворцовые стены и гвардейцы, средний слой — льстецы и куртизанки, а внутренний — его собственная тупость, и эта защита покрепче любого шлема.
— А среди приближенных императора у тебя случайно нет доверенного человека? — спросил я.
— Тео… извини, Фесте, — поспешно поправился он, когда я поднял палец в знак предупреждения. — Я не уверен, что ты понял, какие дела здесь творятся. Как ты полагаешь, где я подслушал тот разговор?
— Ты уже говорил. Под трибунами.
— Под особенной трибуной, Фесте! Я находился прямо под Кафизмой, императорской ложей. Только обладатели самых высоких привилегий — а также богатства, положения и власти — сидят так близко к императору. Охраняемые императорской гвардией, эти сибариты возлежат там на шелковых подушках, слуги подносят им вина и яства, а они наблюдают за скачками, развлекаясь в свое удовольствие. Заговор против императора зародился в его ближнем круге, что, впрочем, вполне обычное дело. И если бы я притащился туда и стал разоряться про убийство, то они посмотрели бы на меня, засмеялись и сказали: «Неужели это старый шут Цинцифицес? А мы думали, он давно умер. Какой он забавный!» А после представления один из них действительно организовал бы мое тихое упокоение.
