— Что ж, вот оно как, — ответил я вежливо. — Или, вернее, вот вы как — своим примером доказываете, что цифры точны. Не так ли?
— Имен-но, — врастяжечку ответил он.
Мы погрузились в дружественное молчание, удовлетворенные правотой своего мышления, а сигары, подобно материнской груди, утишали наши страхи, пока наш серый тягловый конь из железа ускоренно влек нас через пролив Св. Георга, топоча своими яркими сандалиями. Через несколько времени американец склонился ко мне.
— Но перед самым взлетом, — пробормотал он, — не сжимается ли у вас очко — самую чуточку?
Я вдумчиво поразмыслил.
— Вообще-то скорее при посадке, — наконец ответил я, — а это, если поразмыслить, неправильно.
Несколько минут он это обмозговывал.
— Как в лифте, что ли?
— Именно.
Американец удовлетворенно гмыкнул, уверившись в собственной правоте: у всех мужчин на самом донышке есть сфинктер, если позволено мне будет изобрести поговорку.
Покончив с церемониями, мы оба извлекли свою работу — как две старушки с лоскутными одеялами на посиделках. Моя имела форму безотрадного немецкого томика о Сеттеченто
[100]
в Неаполе (а чтобы эта эпоха наводила тоску, потребен истинно немецкий «кунсткеннер»),
[101]
сосед же мой расстегнул молнию на папке, набитой компьютерными распечатками, до бесконечности непостижимыми. Я какое-то время поборолся с варкавой прозой
[102]
доктора Пепплдырца — лишь немецкие поэты ясно изъясняются прозой, — после чего закрыл глаза и горько задумался, на кого из моих врагов работает славный американец.
В своем, иначе безупречном, спектакле он сделал одну ошибку — не представился мне. Вам когда-нибудь удавалось перемолвиться хотя бы тремя словами с американцем без того, чтобы визави не назвал свое имя?
А со среды я, похоже, обзавелся огромным количеством врагов. Самой вероятной и наимерзейшей возможностью, вызывающей наибольший жим очка, оставалась компания полковника Блюхера — какую бы он ни водил. Мартленд со своей островной ограниченностью — кошмарный ублюдок, но ему никогда не удастся стряхнуть благословенное британское здравомыслие. Иное дело — неумолимые и невероятно богатые агентства Правительства Соединенных Штатов. Слишком серьезные, слишком преданные; они верят, что все это — взаправду.
В моем желудке заплескались соки кислотного гидролиза, спущенные с цепи «ангстом»,
[103]
и тонкая кишка тяжко заурчала. Я с упоением приветствовал стюардессу и ее подносик мертвецкого мусора; его содержимое я заглотнул, как будто меня век не кормили, хотя мой славный американец от своего лишь отмахнулся — весь такой матерый, повидавший свет и статистически маловероятный.
Язву мою ничуть не усмирили пластиковый копченый лосось, резиновая отбивная в стекловидном заливном, куриная какашка, обернутая полиэфирным беконом и полуоттаявшая клубничина в плюхе пены для бритья; и тем не менее я нашел в себе силы рассмотреть иную возможность, а именно: что я ошибаюсь и мой сосед по сути — всего лишь добропорядочный американский болван. (Это как болван британский, только манеры получше.)
Зачем, в конечном итоге, кому-то подсаживать ко мне подобного человека? Что я могу такого выкинуть на перелете? Что, если до этого дойдет, может на перелете выкинуть он? Выжать из меня чистосердечное признание? Не дать мне захватить управление воздушным судном или низвергнуть Конституцию Соединенных Штатов? Да и к тому же, зачем тратить агента, ведь после нескольких часов такой соседской близости мне вряд ли удастся не узнать его в будущем? Нет; он явно должен быть тем, кем кажется, — равнодушно-честным чиновником, быть может, из какой-нибудь супер-исследовательской фирмы, что продают Госдепартаменту рекомендации, где лучше развязать очередную локальную войну. Я повернулся к нему тепло и расслабленно, преисполнившись новой уверенности. Тот, кто курит «Апманны», не может быть совсем уж плохим человеком.
— Послушайте. Вы меня простите, но — чем вы занимаетесь? — поинтересовался я настолько по-британски, насколько смог. Он радостно свернул гармонику компьютерной бумаги, с которой сражался (хотя это несложно для тех, кто способен справиться с американской воскресной газетой), и дружелюбно посмотрел на меня.
— О, я всего лишь э-э... соотносил, э-э... сортировал, э-э... и сооценивал вот эту очень, очень сложную компьютерную распечатку затратно-товарооборотных данных по розничному мультиплексу в э-э... Великобритании, сэр, — откровенно объяснил он.
Я не отводил от него взгляда, и брови мои вздымались маленькими, мельчайшими вежливыми вопросительными значками, мерцавшими с моего чела.
— Рыба с картошкой, — пояснил сосед.
Я слегка уронил нижнюю челюсть, достигнув, на мой взгляд, еще более британского эффекта.
— Рыба с картошкой?
— Точно. Думаю купить.
— О. Так-таки. Э, и много?
— Ну-у, да... как бы всю.
Я покормил заинтересованные вопросительные физиономии, и он продолжил — и уже не останавливался. Выяснилось, что рыба с картошкой представляют собой последний оплот 100-миллионно-фунто-стерлинговой промышленности Великобритании, доселе не расчихвощенной, и он как раз собирается ее расчихвостить. Семнадцать тысяч фритюрниц, почти все независимые, причем многие — лишь маргинально прибыльные, перерабатывают полмиллиона тонн рыбы, миллион тонн картофеля и сто тысяч тонн жира и масла. Используют они, как сообщил мне славный американец, ту рыбу, которой предпочитает снабжать их «поставщик», и платят за нее столько, сколько приходится; жарят, по большей части, в масле, которое даже готтентот пренебрежительно отверг бы как сексуальный лубрикант. Сосед нарисовал мне ужасающую картину настоящего и розовую — будущего, когда он скупит все заведения и франшизует их обратно на своих условиях.
Все это представлялось мне крайне здравым, и пока он значительно бубнил, я решил временно поверить в его подлинность — по крайней мере, пока мы не приземлимся. Вообще-то мы с ним даже задружились — вплоть до того, что он пригласил меня погостить у него в квартире. Ну, настолько я ему, само собой, не поверил, поэтому, боюсь, пришлось известить его, что я гощу в Британском посольстве. Сосед глубокомысленно взглянул на меня, а затем поведал свою мечту: убедить английского герцога возглавить эту его английскую компанию.
— Капитальная идея! — от всей души произнес я. — Их чересчур много не бывает. Чудесные работнички, все до единого. Только учтите, за настоящих герцогов в наши дни довольно жесткая конкуренция; даже коммерческим банкам, похоже, больше не удается их удерживать — так быстро они разбегаются в бродячую торговлю. Теперь, конечно, они снова могут выползти на свет, раз у нас больше нет Уилсона, однако на вашем месте я бы удовлетворился маркизом или связкой графьев. Их ассортимент гораздо обширнее, а спеси меньше.
