Я снова перевел взор на статуи. Там имелась отличная копия Венеры Каллипиги,
[139]
на чьих прохладных мраморных ягодицах взор мой задержался с благодарностью. Решившись больше не суетиться, я настолько в этом преуспел, что мои натертые солнцем веки начали никнуть сами собой.
— Вас мучает жажда? — спросила вдруг древняя дама.
— Э? О, ну, э-э...
— Тогда почему вы не позвоните служанке?
Ей, суке старой, чертовски хорошо было известно, почему я не звоню служанке. Но в конечном итоге я позвонил, и возникла статная девка в одной из таких блузочек — ну, знаете, на шнурочке, на вытяжном тросе — с высоким стаканом чего-то вкусного.
Прежде чем сделать первый глоток, я вежливо склонился к графине. Это тоже оказалось ошибкой — она одарила меня взором василиска, будто я произнес: «Вздрогнем, дорогуша».
Тут мне пришло в голову назваться, и я назвался; это породило локальную оттепель. Явно это следовало сделать раньше.
— Я теща мистера Крампфа, — ни с того ни с сего сказала она, и безжизненный голос вкупе с бесстрастным лицом лучше прочего передали все ее презрение к людям, носящим фамилию Крампф. Да вообще-то и к тем, кто носит фамилию Маккабрей.
— Вот как, — произнес я лишь с легким намеком на вежливый скептицизм в голосе.
Какое-то время ничего не происходило, помимо того, что я опорожнил высокий стакан чего-то вкусного и собрал в кулак все свое мужество, чтобы позвонить и попросить добавки. Старуха уже записала меня в отребье человечества; с таким же успехом может считать меня пьянчугой.
Позднее в патио прокрался босоногий пеон и побурчал ей что-то на грубом испанском, после чего укрался куда-то снова. Через некоторое время старуха произнесла:
— Уже вернулась моя дочь и желает вас видеть, — и беспрекословно прикрыла пергаментные веки. Меня выставили. Покидая патио, я отчетливо услышал ее голос: — У вас будет время совокупиться с ней разок до ужина, если не будете тянуть резину. — Я замер, точно в спину мне выстрелили. Ч. Маккабрей нечасто не способен найти нужные слова, но в тот момент слов-таки не нашлось. Не открывая глаз, старуха продолжала: — Ее муж не будет возражать, ему плевать на это занятие.
Яснее не стало. Я оставил ее последнюю реплику колыхаться в воздухе, а сам уполз прочь. При входе в дом меня аккуратно перехватила служанка и провела в небольшой покой на первом этаже, весь затканный гобеленами. Я утоп в великолепнейшей софе, что себе только можно вообразить, и попробовал разобраться: то ли у меня солнечный удар, то ли старуха тут — фамильная безумица.
Вас не удивит, мой проницательный читатель, что, когда гобелены раздвинулись, в комнату вступила та самая дева, которую я уже лицезрел верхом на жеребце. Я же, однако, сильно удивился, ибо когда мы с миссис Крампф в последний раз встречались — в Лондоне двумя годами ранее, — она была отвратительной старой кошелкой в рыжем парике и весила стоунов шестнадцать.
[140]
Никто не предупредил меня, что существует модель поновее.
Вернув на место глаза, вылезшие из орбит, будто колышки для шляп в часовне, я начал было подниматься на ноги, но вышла полная чепуха: ноги у меня, знаете ли, коротковаты, а софа была глубока. Наконец выпрямившись — и довольно-таки разозлившись, — я увидел, что на лице у девушки — такая гримаса, кою иначе как Издевательской Усмешкой и не назовешь. Легко было вообразить у нее в Жемчужных Зубах алую, алую розу.
— Если назовете меня «амиго», — рявкнул я, — я заору.
Девушка воздела бровь, оформленную как чайкино крыло, и улыбка покинула ее лицо.
— Но у меня и не было намерения так... э-э... дерзить,мистер Маккабрей, да и попугайничать за этими мексиканскими дикарями я не желаю. Наряд pistolero valiente
[141]
— причуда моего чокнутого супруга... — она изумительно брезгливо вправляла в свою речь американские словечки, — ...а пистолеты как-то связаны с комплексом кастрации: мне совершенно не хочется этого понимать, и меня не интересуют ни доктор Фройд,
[142]
ни его грязный умишко.
Я уже определил ее — венская еврейка. Они самые прелестные женщины в мире и самые умные. Я подтянулся.
— Простите меня, — сказал я. — Прошу вас — давайте начнем заново. Моя фамилия Маккабрей. — Я щелкнул каблуками и склонился над ее рукой; у нее были длинные и красивые пальцы, свойственные ее расе, — и твердые, как гвозди.
— Меня зовут Иоанна. Мою фамилию в замужестве вы знаете. — У меня сложилось впечатление, что она старается произносить ее как можно реже. Жестом девушка снова усадила меня на софу — все жесты ее были прекрасны, — а сама встала рядом, слегка расставив ноги. Глядеть на нее из глубин этого проклятого дивана было неловко; опустив взгляд, я понял, что смотрю на ее затянутую в джинсы промежность в каких-то четырнадцати дюймах от моего носа. (Четырнадцать я использую в борхесовском смысле, разумеется.)
[143]
— Красивые у вас пистолеты, — в отчаянии вымолвил я.
Иоанна как-то поразительно быстро и запутанно взмахнула правой рукой — и словно бы в тот же миг рукоять от Тиффани оказалась в шести дюймах от моего носа. Я с почтением принял оружие — послушайте, но в драгунском «кольте» больше фута длины и весит он больше четырех фунтов: если вы никогда не держали его в руках, вы даже понять не способны, какая сила и умение нужны для того, чтобы эдак небрежно его выхватывать. Эта юная женщина устрашала.
Но пистолет и впрямь был прекрасен. Я крутнул цилиндр — все гнезда заряжены, а один боек на взводе, как полагается. Вокруг — много прекрасной гравировки, и я поразился, заметив инициалы «Дж. С. М.».
— Но ведь не мог же он и впрямь принадлежать Джону Синглтону Мосби?
[144]
— спросил я, исполняясь благоговейного ужаса.
— По-моему, так его и звали. Кавалерийский мародер или что-то вроде. Мой супруг никогда не устает рассказывать, сколько он за них заплатил — для меня. Я забыла, но, по-моему, как-то уж очень много.
