Но гораздо значимее другое: в утесе, под венчающей его необъяснимой зубчатой стеной, изглоданной плющом, имеется грот. Пещера неприветливая, даже дети не осмеливаются ее исследовать, и говорят, что в глубине есть внезапный провал неведомой глубины. С Востока заря уже делала свои легкие инсинуации, когда я проник в этот грот.
До полудня я проспал из чистого бессилия, потом поел хлеба и курицы, отпил еще скотча. И снова лег спать: я знал, что сны будут ужасны, но бессонные мысли в кои-то веки окажутся хуже. Проснулся я на исходе дня.
Свет быстро угасал. Чуть позже я навещу своего братца.
Говоря точнее, в ранние часы этого воскресного утра я выбрался из пещеры и во тьме подрейфовал к деревне. Последний телевизионный приемник уже нехотя выключили, последний пуделек уже попрудил в последний раз, последнюю чашку «Борнвиты»
[218]
уже заварили.
Коув-роуд напоминала ухоженную могилу — супруги с супругами лежали, грезя о былых излишествах и грядущих кофейных утрах; никаких флюидов от них не исходило, трудно поверить, что они вообще тут. Приблизился автомобиль — его вели с тщательным степенством недобессознательного опьянения; я шагнул в тень и переждал. О мою правую ногу потерлась кошка — несколько дней назад я бы пнул ее безо всяких угрызений совести, но теперь я не мог пнуть даже собственного брата. Особенно — этой ногой.
Пытливо мяуча, кошка проводила меня вверх по Уоллингз-лейн, но поджала хвост, завидев огромного белого кошака, притаившегося под изгородью наподобие призрачного Дика Тёрпина.
[219]
В Юбарроу горели все огни, сквозь деревья цедились напевы новоорлеанского джаза — старина Бон наверняка располагался играть остаток ночи в покер и пить виски. Когда я сворачивал вправо на Силвер-Ридж, от Св. Бернарда донесся одинокий гав, а затем — никаких звуков, опричь шелеста моих шагов по Элмслак. Кто-то жег садовый мусор, и тень аромата еще висела — один из самых острых запахов на свете, дикий и ручной одновременно.
Сойдя с проезда, я на ощупь отыскал еле различимую тропинку, что спускается к задней стене Вудфилдз-Холла, родового поместья Робина, второго барона Маккабрея и т.д. Господи, вот так имечко. Родился он незадолго до Великой войны — это сразу видно: в то десятилетие было «де ригёр»
[220]
называть отпрыска Робин, а матушка моя была беспощадно «де ригёр», если не больше, как вам подтвердил бы кто угодно.
Ни за что не догадаетесь, где я все это пишу. Поджав колени до самого подбородка, я сижу на стульчаке в уборной своего детства, в детском крыле братнина поместья. С местом этим у меня связано больше счастливых воспоминаний, нежели со всем остальным домом, некогда проникнутым алчностью и хронической завистью отца, материнским лихорадочным раскаянием от того, что она вышла замуж за невозможного хама, домом, что ныне заражен ползучим отвращением братца ко всем и вся. Его самого включая. А в особенности — ко мне: он бы не плюнул мне в лицо, вспыхни оно пламенем, если бы плевался не бензином.
Передо мной на стене — рулончик мягкой розовой туалетной бумаги: нянюшка наша ни за что бы такого не позволила, она свято верила, что у детей аристократии должны быть спартанские попки, и нам приходилось пользоваться старомодными ломкими сортами наждачки.
Я только что навестил свою прежнюю спальню, всегда готовую к моему приезду — здесь никогда ничего не меняют, не тревожат. Как раз та фальшивая нота, которые так любит сардонически брать мой братец. Он часто говорит: «Помни, Чарли, здесь у тебя всегда есть дом», — а потом ждет, когда меня начнет зримо тошнить. Под половицей в этой спаленке я пошарил и нащупал большой пакет в клеенке; внутри — мое первое и самое любимое оружие, «смит-и-вессон» калибра 455, полицейско-ар-мейская модель 1920 года. До сих пор не создали тяжелого револьвера прекраснее. Еще несколько лет назад, пока я не увлекся виски как комнатным видом спорта, из этого револьвера и с двадцати шагов я проделывал удивительнейшие штуки с игральной картой, но и теперь я уверен, что смогу при хорошем освещении поразить цель покрупнее. Скажем, Мартленда.
К револьверу имеется коробка армейских патронов, никелированных и очень шумных, и еще одна, почти полная — обычных свинцовых, ручной сборки, с небольшим пороховым зарядом. Они гораздо больше годятся для того, что я задумал. На войне такими пользоваться, конечно, нельзя, этот мягкий свинцовый шарик, с радостью могу вам доложить, творит ужасные вещи с тем, во что попадает.
Я сейчас допью «Учительское», то и дело осторожно поглядывая на дверь, чтобы моя давно покойная нянюшка не поймала меня за этим занятием, а потом спущусь и нанесу визит братцу. Я не скажу ему, как проник в дом. Пусть поволнуется — о таких вещах он постоянно переживает. Пристрелить его у меня тоже нет намерения — в такое время это будет непростительное баловство. В любом случае убить его — это оказать ему услугу, а я ему обязан многим, но не услугами.
Я БРАТОМ, АНГЛИЧАНИНОМ
И ДРУГОМ ЗВАЛ ЕГО!
[221]
Когда я тихо просочился в библиотеку, мой брат Робин сидел ко мне спиной и шуршал пером над мемуарами. Не оборачиваясь и не прекращая царапать бумагу, он сказал:
— Здравствуй, Чарли, я не слышал, как тебя впустили в дом.
— Ожидал меня, Робин?
— Все прочие стучат. — Пауза. — У тебя не было сложностей с собаками, когда заходил в кухню с огорода?
— Послушай, от этих твоих собак пользы, что африканскому кабану от вымени. Будь я взломщиком, они бы предложили мне подержать фонарик.
— Тебе хочется выпить, — сказал он — ровно, оскорбляя.
— Я бросил,спасибо.
Он прекратил шуршать и обернулся. Осмотрел меня с ног до головы и обратно — медленно, лаская:
— На крыс охотишься?
— Нет, сегодня тебе волноваться не стоит.
— Есть хочешь?
— Да, пожалуйста. Но не сразу, — добавил я, когда рука его потянулась к колокольчику. — Позже я сам угощусь. Скажи, кто обо мне спрашивал в последнее время.
— В этом году — ни одной сельской шалавы с младенцами на руках. Пара комиков из какой-то смутной службы МИДа, я не стал уточнять, чего им надо. О, и еще одна непреклонная стерва — сказала, будто о тебе слышали в Силвердейле и ты должен выступить перед Женским граверным обществом Озерного края или чем-то вроде того.
— Понятно. И что ты им всем сказал?
— Что, по-моему, ты в Америке — правильно?
— Вполне, Робин. Спасибо. — Я не стал интересоваться, откуда он знает, что я был в Америке: он бы не сказал все равно, да и мне все равно. Определенную порцию своего драгоценного времени он отводит на слежение за моими делишками — в надежде, что настанет день, и я дам ему повод. Он такой. — Робин, у меня правительственное задание, о котором рассказать тебе я никак не могу. Но оно подразумевает, что я должен незаметно проникнуть в Озерный край и несколько дней пожить на природе. А для этого мне кое-что нужно. Спальный мешок, консервы, велосипед, фонарик, батарейки — в таком вот роде.
