– Мне не нужны три процента.
Трудно передать изумление, в которое вдруг повергли собеседников эти слова мертволицего парня. Первым отреагировал большой кожаный мент. Раздался крик криков:
– Что? Тебе мало?
– В каком-то смысле – да, – донеслось из старого шерстяного свитера.
* * *
Пока магнитофончик безмятежно прокручивал длинную ленту признаний и вранья, перед глазами Пастора шло совсем другое кино. «Господи, сколько раз еще мне придется все это переживать?» Квартира, разнесенная в клочья с той же методичной бесчеловечностью, что и квартира журналистки Коррансон. Библиотека прижизненных изданий с выброшенными на пол и разодранными книгами. Тот же профессиональный подход к вскрытию всех пустот в доме… тупое упорство машины. Но тела Габриэлы и Советника были изуродованы зверьми. Пастор больше часа простоял на пороге их комнаты. Их пытали так страшно, что даже смерть не стала облегчением для двух застывших навеки человеческих тел. Они окаменели от боли и ужаса. Пастор не сразу их узнал. «Я больше никогда их не узнаю». Он стоял и отчаянно пытался сложить по кускам воспоминания, но смерть наступила три дня назад, и скрасить этот ужас было уже невозможно. «Они же хотели покончить с собой, – все время повторял себе Пастор, – Габриэла была больна, ей осталось недолго жить, они хотели умереть вместе, а с ними сделали это». Потом пришли другие слова: «Отобрали жизнь, украли их смерть, убили любовь». Пастор в то время был молод, он думал, что слова могут смягчить невыносимое. Он стоял в дверном проеме их комнаты и заливал горе словами, ритмами, фразами, как школьник после первой любовной раны. Одна из этих жалких фраз особенно прицепилась к нему: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Фраза была странной, какой-то замшело-романтической, словно взятой из книги с обложкой сердечком. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Но она засела в нем как заноза, она будила его по ночам, и он вскакивал с раскладушки, поставленной в служебном кабинете, хрипло крича: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» И тогда перед его глазами вставали тела Габриэлы и Советника, как если бы он снова стоял на пороге их комнаты. Он видел их тела, не узнавал их и гнал от себя мысль, что любовь может вынести не все, что этого их любовь, наверно, не вынесла. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Он вставал, садился за стол, просматривал рапорт или выходил в ночь. Холодный ветер с набережной иногда прогонял фразу. А иногда бывало по-другому, и два изуродованных тела сопровождали его во время прогулки, превращавшейся в бегство.
Коллеги Пастора взяли расследование дела на себя. Поскольку драгоценности Габриэлы исчезли вместе с наличными деньгами, которые Советник хранил в маленьком стенном сейфе, Пастор поспешно подтвердил предположение о краже со взломом. Да, да, конечно, кража – пытки применялись для того, чтобы старики указали местонахождение денег. Но Пастор знал, что их уничтожили. Он знал почему. И когда-нибудь узнает кто. Записки Советника о случаях насильственного заключения в психбольницу исчезли. Это были записки служебного характера, понятные разве что специалисту. Пастор ни с кем не поделился своим открытием. В этот сад посторонним вход воспрещен. Здесь растет одна огромная заноза: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Настанет день, и он вырвет эту занозу, он найдет тех, кто это сделал.
И этот день наконец настал.
* * *
– Пастор, ты что, сдурел, три процента тебе мало?
– Мне не нужны три процента, и я не сдам вам Малоссена.
Упомянутый Малоссен (я), сидящий на корточках за приоткрытой дверью, испытывает что-то вроде облегчения.
– Это что за новости? Правда, Пастор, чего тебе надо?
В голосе Серкера звучит беспокойство.
Оно оправданно. Потому что Пастор вытаскивает тонкую пачку листов машинописи и кладет на стол.
– Мне нужно, чтоб вы подписали эти показания. В них вы признаетесь в совершении или в соучастии в совершении ряда преступлений, начиная от торговли наркотиками и до попытки убийства, отягченного применением пыток, не говоря уже о покушении на жизнь полицейского, должностном подлоге и прочих пустяках. Мне нужны ваши подписи на всех пяти экземплярах, и больше ничего.
(Я по природе болтлив и потому люблю поговорить о молчании. Когда совершенно неожиданно для всех наступает настоящее молчание, становится слышно, как Человек сверху донизу переосмысливает Человека, а это здорово.)
– Вот, значит, как, – говорит Серкер вполголоса, чтоб не спугнуть молчание, – тебе нужны наши подписи? А интересно, как ты собираешься их получить?
– У меня свой метод.
Пастор выдохнул эту фразу так устало, как будто говорил ее в сотый раз.
– Ну как же, – воскликнул Серкер, – твой знаменитый метод! Валяй, парень, показывай свой метод, а сможешь нас убедить, мы подпишем, честное слово. Правда, Понтар?
– А как же, – говорит толстый Понтар, поудобней расползаясь в кресле.
– Так вот, – объясняет Пастор, – когда я сталкиваюсь с подонками вроде вас, я делаю себе такое же, как сейчас, выражение лица и говорю: у меня рак, жить мне осталось максимум три месяца, будущего у меня нет, карьеры быть не может, поэтому вопрос я ставлю просто: или вы подпишете, или я вас убью.
Молчание номер два.
– И что, это действует? – спрашивает наконец Понтар и заговорщицки подмигивает Серкеру.
– Это прекрасно подействовало на вашу дочь, Понтар.
(Бывают молчания, которые отбеливают не просто чисто, а безупречно чисто. Широкую морду Понтар-Дельмэра сейчас окунули в один из таких порошков.)
– Со мной этот номер не пройдет, – с широкой улыбкой объявляет Серкер.
Со слишком широкой улыбкой, потому что Пастор втыкает в нее ствол неизвестно откуда взявшейся пушки. Странный получился звук, когда он попал в рот комдиву. Видимо, Пастор попутно выбил ему пару зубов. Голова Серкера оказывается прибитой к спинке кресла. Изнутри.
– Сейчас попробуем, – спокойно говорит Пастор. – Слушайте внимательно, Серкер: видите, какое у меня лицо? У меня рак, жить мне осталось максимум три месяца, будущего у меня нет, карьеры быть не может, поэтому вопрос я ставлю просто: или вы подпишете, или я вас убью.
(А я считаю, что у него действительно рак. Такого лица просто так не бывает.) Но комдив Серкер, по всей видимости, ставит другой диагноз. После некоторого колебания он вместо ответа оттопыривает средний палец правой руки и сует его под нос Пастору. После чего Пастор спускает курок своего пистолета, и голова комдива взрывается. Еще одного мужика превратили в цветок. Шуму не Бог весть сколько, но вся свободная поверхность вокруг становится красной. На плечах у Серкера остается одна нижняя челюсть, которая, судя по сильно изумленному виду, никак не может понять, как ей удалось так сохраниться.
Когда Пастор разгибается и роняет окровавленный пистолет на стол Понтар-Дельмэра, он выглядит мертвее покойника, и это еще слабо сказано. Зато Понтар живее всех живых. С той проворностью, которую допускает его комплекция, он хватает пистолет и разряжает всю обойму в Пастора. Но если обойма уже пуста, то сильного разрушительного эффекта ожидать не стоит. Зато Пастор распахивает пиджак Серкера, достает из его кобуры служебное оружие – отличную пушку, явный спецзаказ с хромировкой, перламутром и прочими цацками – и направляет его на просторную личность архитектора.
