Нет, каким бы близким другом ни был ему Малоссен, он не позволит его (Малоссена) Жюли разрядить обойму в его (Луссы) Изабель. С того момента, как началась эта бойня, Лусса не притронулся к своей арабской пушке. Таким образом, завязав крепким узлом все свои рефлексы, он и в самом деле собирался в нужный момент защитить грудью Изабель от этой душегубки... Погибнуть, как он всегда об этом мечтал: ради женщины и – о счастье! – от руки женщины!
* * *
Нападение оказалось неожиданным для всех, кто там находился. Не женщина – само небо обрушилось на них. В тот момент, когда Готье грузили в его последнее такси, Калиньяк почувствовал, как в его плечо вонзилась пуля. Все остальные услышали выстрел. Он все время был окружен живой стеной. В него не могли стрелять с высоты человеческого роста, его сняли сверху, из какого-нибудь слухового окна. Снизу его полностью загораживали эти четырнадцать молодцов.
– Да пустите вы меня, я хочу видеть, откуда стреляли.
– Только шелохнись, получишь у нас.
Прежде чем они успели заслонить его своими телами, вторая пуля ранила его в ногу, пройдя навылет. Полузащитник Ламезон стремительным броском кинулся к нему, закрывая окровавленное бедро.
– Меткая, дрянь!
Калиньяка уложили. Все остальные сами повалились прямо на ступени церкви, друг на друга, Лусса – на Изабель.
– Пятьдесят лет только об этом и мечтал... признайся.
– Не шевелись.
Все лежат. Кроме покойника. Предоставленный самому себе, Готье выскользнул из фургона. Он отважно возвышался в своем ящике над живыми, но лежачими.
Небо на мгновение стихло.
Это мгновение стало для него роковым.
Двуглавое существо выросло над распростертыми телами. У него было спокойное лицо Хо Ши Мина, вторая голова принадлежала сердитому ребенку. Ноги на ширине плеч, он врос в землю, как скала, и, держа в вытянутых руках свой мощный «манхурен», равномерно разрядил всю обойму в окно комнаты прислуги: здание напротив, шестой этаж, третье справа. Взгляд ребенка, висящего у него за спиной, как будто наводил его прицел. На младенце были фетровые наушники, как у настоящих стрелков в тире, чтобы защитить барабанные перепонки от оглушительных выстрелов. Посыпались осколки, рама разлетелась в щепки. Тянь стрелял, как батальон мексиканцев, метящих в одну мишень.
– Прости, Жюли.
Тянь стрелял, обращаясь к Жюли:
– Тебе станет легче.
Тянь знал, что такое остаться вдовцом. Когда-то он потерял свою жену, Жанину-Великаншу, и Жервеза, дочь Жанины, которую Тянь носил, как и Верден, в кожаном конверте, тоже оставила его ради Христа: предательница. В то время Тянь хотел бы, чтобы батальон мексиканцев положил конец его страданиям.
– Когда умирает любовь, жизнь превращается в бесконечную агонию.
Тянь стрелял в Жюли из милосердия. Один за другим, остальные полицейские присоединились к нему. Эти были настроены несколько иначе. Тянь бы с удовольствием и их всех перестрелял. Но его обойма была пуста.
Здоровенный детина спокойно перебежал улицу. На нем была куртка «пилот» с меховым воротником. Он вошел в здание. Поднялся по черной лестнице. Снаружи (как юный Бонапарт 13 вандемьера 1795 года на ступенях той же церкви
[25]
) дивизионный комиссар Аннелиз приказал прекратить огонь.
V
ЦЕНА СПАСЕНИЯ
Когда жизнь держится на одном волоске, цена этого волоска вырастает до сумасшедших размеров!
27
– Он это сказал! Я же слышал!
Жереми приставил к горлу доктора Бертольда скальпель.
– Перестань, Жереми.
Но на этот раз уговоры Клары не подействовали.
– А вот фиг, не перестану. Он сказал, что собирается отключить Бенжамена!
Прижатый к стене доктор Бертольд, похоже, жалел, что произнес это вслух.
– Он не сделает этого.
– Конечно, если я перережу ему глотку, он этого не сделает!
– Жереми, прекрати.
– Он сказал: «Отключим его, как только этот умник Марти уедет в свою командировку в Японию».
Это была чистая правда. Доктор Бертольд ждал, когда уедет доктор Марти, чтобы отключить дыхательный аппарат Малоссена, старшего брата Жереми. Основания для этого у Бертольда были самые простые: он не любил доктора Марти.
– Жереми, ну я прошу тебя...
– Он сказал вот этой и еще тому, толстому.
Легким кивком головы Жереми указал на медсестру – она была белее своего халата – и на «того толстого», который был еще белее.
– Если вы двинетесь с места, если только вы попробуете предупредить кого-нибудь, я пущу ему кровь!
Они были ассистентами Бертольда. Они не двигались с места. Они лишь лихорадочно искали в уме род занятий, где никому не надо было бы ассистировать.
– Жереми...
Клара сделала полшага вперед.
– И ты! Не подходи!
Она застыла на месте.
– Закрой дверь.
Они остались одни.
* * *
Знатная была перебранка у Бертольда с Марти по поводу этого несчастного Малоссена.
– Да он же труп, клиническая смерть! – орал Бертольд.
Марти стоял на своем:
– Я отключу его, когда он станет таким же трупом, как вы, не раньше.
Марти тоже не жаловал Бертольда, но он не делал из этого трагедии.
– Черт побери, Марти: необратимые нарушения центральной нервной системы, искусственное дыхание, отсутствие малейших ответных реакций и никакого намека на электроэнцефалографический сигнал – чего вам еще?
«Ничего», – думал Марти, и в самом деле добавлять уже нечего: Малоссен был мертв.
– Молчания, Бертольд, мне не хватает тишины.
– Не надейтесь, что я буду молчать, Марти: занимать больничные койки под грядки для безжизненных тел, которые поддерживаются только искусственным питанием, вам это так не пройдет, уж я постараюсь!
У Бертольда это было в крови.
– Что ж, хоть раз в жизни сообщите кому-нибудь что-то новое.
Бертольд был выдающимся хирургом. Но в качестве преподавателя он никуда не годился, и студенты бежали от него как от холеры.
– Я вас ненавижу, Марти.
Они стояли лицом к лицу. Высокий, трясущийся от бешенства, и маленький, нарочито спокойный.
