Ван Тянь. Мне кажется, все было несколько иначе.
Аннелиз. Какого цвета у нее были волосы?
Ван Тянь. Кажется, рыжие.
Аннелиз. Огненно-рыжие или только слегка?
Ван Тянь. Огненно-рыжие.
Аннелиз. Каштановые, Тянь... Каштановый парик. Так что ваши «кажется»...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Поймите меня правильно, я ни в коем случае не ставлю под сомнение вашу честность, мы прекрасно знаем друг друга, и я не позволил бы себе подобного рода фантазий. Предположим, вы решили устранить Коррансон, желая тем самым избавить ее от дальнейших неприятностей, это было бы как раз в вашей манере. Предположим. Вам почему-то хотелось уберечь ее. Может быть, потому, что она – женщина Малоссена...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. ...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. Это чувство делает вам честь, Тянь...
Ван Тянь. ...
Аннелиз. А мы из-за него провалились к чертям.
Ван Тянь. Что?
Аннелиз. Посмотрите-ка сюда.
* * *
Это был простой медицинский стерилизатор, металлический блеск которого напомнил Тяню пенициллин, эту жгучую жидкость, которую всаживали в ягодицы туберкулезникам пятидесятых, вместо того чтобы спокойно отправить их с остатками легких дышать свежим воздухом. Тянь вдруг на мгновение увидел свою мать Луизу на пару с Жаниной, его женой: одна прижала его к земле, а другая готовилась вонзить в его слипшийся от страха зад шприц с пенициллином. И это две его самые любимые женщины! «Тяньчик, дорогой, теперь уже не ездят в санаторий, прививки делают на месте». Кстати, может быть, сегодня он расскажет детям о своем туберкулезе, о том, как он боялся уколов...
– Успокойтесь, Тянь, я не собираюсь делать вам укол. Откройте же футляр.
Тяню не открыть: стерилизатор выскальзывает из его пальцев.
– Дайте сюда
Дивизионный комиссар Аннелиз без труда открывает его и протягивает Тяню, как будто сигару предлагает. Только вместо сигар в пожелтевшей вате лежат два пальца. Два отрезанных пальца. Какие-то совершенно ненастоящие, но они здесь, никуда не денешься. Два пальца. Раньше они, должно быть, были розовыми, но теперь – тускло-желтые.
– Ваш трофей, Тянь.
Два пальца, держащиеся на одном шматке мяса, с оборванной полукругом кожей у основания. Вернее, то, что когда-то было пальцами. Но откуда инспектору Ван Тяню знать, зачем дивизионный комиссар Аннелиз показывает ему вот так, запросто, эти несчастные два пальца, которые он отхватил у Жюли?
– Потому что это пальцы не Коррансон, Тянь.
(Как так?)
– Это пальцы мужской руки.
(Тогда это, должно быть, был пианист... очень аккуратные...)
– Это случайно обнаружил один стажер-медэксперт. Мы были настолько уверены, что имеем дело с Коррансон, что даже не обратили внимания на эти пальцы. Неплохо, да? Для наших-то лет...
И добавил, как будто обязательно было поставить все точки над «i»:
– То есть из того окна сверху по нам стрелял мужчина.
И еще, как будто шляпки гвоздей просили молотка:
– И это его вы оставили в живых.
И последним ударом:
– Убийцу.
34
В подобных обстоятельствах Жюли мало чем отличалась от всего остального человечества. Те же инстинкты, те же рефлексы. Когда тот, другой, открыл огонь сверху, из ее собственного окна, она точно так же, как все, залегла, мечтая только об одном: слиться с асфальтом. Она даже не видела, как Калиньяку прострелили плечо. До того как начали стрелять, Жюли не спускала глаз с Королевы Забо. И с этого маленького негра, который так настойчиво-трогательно пытался сыграть роль ее телохранителя. Лусса с Казаманса, кто ж еще, Бенжамен часто ей о нем рассказывал. Друг Лусса набирал в легкие побольше воздуха, пытаясь закрыть своей щуплой грудной клеткой скелет своей подруги Забо. («Шут решением судьбы», – вспомнила Жюли выражение своего отца-губернатора.) А Лусса был прав, пытаясь прикрыть свою Королеву. Жюли знала, что убийца и на нее зуб имеет и не упустил бы такой возможности, если бы хоть один полицейский зазевался. Жюли приблизилась к Королеве. Жюли рассчитывала, что успеет первой выстрелить в убийцу. Табельный револьвер ее отца-губернатора заметно выпирал под ее курткой. Жюли заняла свое место среди легавых в засаде на Жюли. Нет, конечно, она не надела форму – у Жюли не было этой страсти к дешевым трюкам, – она выглядела как обычный легавый: куртка, цепочка, кроссовки и джинсы, обтягивающие ее мужское достоинство (плутовка!). С виду Жюли-легавый – молодой человек, плохо выбритый, в бедрах слегка полноватый, но не настолько, чтобы заподозрить в нем женщину. Короче, еще один полицейский на похоронах Готье, пристально вглядывающийся в каждого, кто не принадлежит к их полицейскому братству. Там была и полиция округа, и инспектора из отдела по убийствам; Жюли как раз и рассчитывала на это: они не знали друг друга, но признавали своих как части единого целого. Одному из своих соседей, тому самому здоровяку в летной куртке, который вытащил Мо и Симона из их кухни на колесах, она даже шепнула на ухо:
– Женщина, которая мстит за своего мужика, – хуже не придумаешь.
Немного хрипотцы к ее низкому от природы голосу, «рык царицы джунглей», как говорил Бенжамен, и этот олух попался. Жюли – сама очевидность, караулящая тайну. Она, как и остальные, могла только догадываться, что представлял собой этот притаившийся в засаде убийца.
Когда раздался первый выстрел, Жюли, прежде чем самой уткнуться носом в асфальт, успела только заметить, как Лусса повалил наземь Королеву Забо, прикрывая ее собой. Впившись ей под левую грудь, револьвер ее отца-губернатора оказался совершенно бесполезным. (Обматывая грудную клетку, чтобы сойти за парня, Жюли вспомнила одну фразу, брошенную надменной Терезой при первой их встрече: «Как с такой большой грудью вы можете спать на животе?» Отлученное от матери с самого рождения, племя Малоссенов поневоле обращало слишком большое внимание на женскую грудь. «Слишком большое внимание, какая чушь, – потешался Бенжамен, – забудь ты всю эту психофигню, Жюли, дай мне лучше твои грудки». Бенжамен заправлялся исключительно у этих источников.) Раздался второй выстрел, и следом за ним – восклицание, которое Жюли приняла на свой счет:
– Меткая, дрянь!
Потом короткая пауза, и вдруг, совсем рядом с Жюли, – целая очередь из одного ствола: пистолет, большой калибр, должно быть обрез.
Жюли первая оказалась на ногах, рядом с Тянем, метя в ту же цель, в свое собственное окно, разлетавшееся в щепки под градом пуль. Потом и другие присоединились. Жюли стреляла с такой злостью, какой раньше в себе даже не подозревала, слегка выгнув спину для того, чтобы удобнее было сдерживать отдачу своего самострела. Сейчас Жюли, пожалуй, и с базукой бы справилась. Дай ей волю, она бы всю крышу разнесла. Ее коллеги стремились к тому же: они хотели стереть в порошок эту гадину, из-за которой им пришлось позорно валяться в пыли. У Жюли были причины посерьезнее. Она с самого начала знала, что не успокоится, пока этот тип не окажется у нее на мушке. Должно быть, ее ярость бросалась в глаза; она это поняла, почувствовав на себе пристальный взгляд старого Тяня. Тянь стрелял в окно, неразборчиво бормоча что-то себе под нос. Тянь смотрел на нее в упор, блестя глазами, и не узнавал ее. Жюли вдруг показалось, что если бы у него не было пусто в обойме, он уложил бы на месте и ее, и еще нескольких стрелявших. Вместо этого старый полицейский спешно вогнал свой револьвер в кобуру и покинул стрельбище, прокладывая себе дорогу сквозь толпу сверлящим взглядом Верден.
