* * *
Та же ошеломляющая атмосфера воскрешения царит в издательстве «Тальон», в большом кабинете Калиньяка; через две недели после моей выписки из больницы, после этих замечательных дней периода восстановления, здесь решили устроить праздник по поводу моего возвращения. Шампанское рекой, повсюду дружеские лица, взгляды всех присутствующих, обращенные к мигающему прямоугольнику телеэкрана, там, в простенке между двумя окнами, к Бертольду – неуемному вояке с волшебным мечом в руках, – ему одному посвящен целый выпуск часовых «Новостей». Бертольд жестикулирует так, словно речь идет о президентской кампании, Бертольд старается ответить сразу на все вопросы, Бертольд жадно хлещет пьянящий напиток славы прямо из бочки.
Вопрос. С какими трудностями приходится сталкиваться наиболее часто в подобного рода операциях?
Бертольд. Предрассудки собратьев по профессии, навязчивость родных пациента, упрямство доноров, изношенность материала, с которым приходится работать, обособленность медперсонала, и, наконец, злобная зависть одного коллеги, не достигшего моего уровня, имен мы, естественно, не называем. Но хирургия – это служение, которое требует полной отдачи от своего избранника!
– Вот хрен... – бурчит Жереми, проглатывая остальные ругательства.
– «Служение избранных», смело сказано, – иронизирует Королева Забо, как всегда, внимательная к словам.
Марти с пенящимся бокалом в руке сдержанно улыбается:
– Как вам удается делать окружающих такими счастливыми, Бенжамен?
Вопрос. Профессор, не могли бы вы рассказать что-нибудь о личности донора?
Бертольд. Заключенный лет сорока, но состояние организма прекрасное, отличное питание, почки как у младенца, никаких признаков малокровия, не говоря уже об артериосклерозе... и ведь находятся такие, кто готов хулить продовольственное обеспечение в наших тюрьмах!
И так целый час кряду, в течение всего выпуска. Пока телекамеры повествуют всему миру о подвигах профессора Бертольда – рядом с которым и Бог Отец сошел бы, кажется, за провинциального костоправа, – я беру под руку доктора Марти:
– Могу я задать вам один вопрос, доктор?
И, не дожидаясь разрешения, продолжаю:
– По поводу отторжения... Почему мой организм беспрекословно принял подарки Кремера?
Марти призадумался на минуту, наблюдая, как Малыш потчует Превосходного Джулиуса шампанским.
– Вас интересует научная точка зрения?
– Только не очень сложно, чтобы я мог сделать вид, что понял.
Джулиус громко фыркает – пузырьки шампанского ударили ему в нос.
– Вы с Кремером гистосовместимы.
– То есть?..
Джулиус осторожно макает язык, дегустирует.
– Это значит, что тканевые антигены Кремера идентичны вашим.
– Такое часто встречается?
– Никогда, если только речь не идет о близнецах, о настоящих.
– И вас это не удивило?
Джулиус одобрил угощение. Одним махом вылакал все до дна, и Малыш бросился за второй порцией.
– От вас, да и от всего вашего семейства, – отвечает наконец допрашиваемый, – можно ждать чего угодно, удивляться – только зря время терять. Смотрите-ка, что это с вашей собакой... От шампанского, должно быть?
– Последствия его эпилептического припадка, шею немного скривило и передние лапы... А мой мозг, доктор, чем объяснить это внезапное оживление?
– Посмотрим, посмотрим, – сказал Марти, подходя к нашему новоявленному собачьему дегустатору вин. – Джулиус, дай лапу, пожалуйста.
Сраженный такой обходительностью, Джулиус охотно подает врачу свою кривую лапу – энергичное приветствие фалангиста.
– И в самом деле, – бормочет доктор, вставая на колени рядом с собакой, – а теперь сядь, прошу тебя.
И Джулиус шлепается на свой увесистый зад, а две передние лапы, сведенные судорогой, взлетают соответственно к ушам Марти.
– Так, – говорит доктор, ощупывая пса.
– Так... так...
– Ветеринар сказал, что уже ничего не поделаешь, – вмешивается Жереми, который внимательно следит за всеми словами и движениями Марти. Марти – его герой, его полубог, невольно повлиявший на его недавнее решение стать врачом («Когда я вырасту, я буду лечить, как Марти! – Правда, Жереми, хочешь быть врачом? – Конечно, чтобы опускать всяких Бертольдов!»).
– Ну что ж, покажем Джулиуса этому знатоку, новой телезвезде, прекрасный специалист, он ни в чем мне не отказывает.
«Прекрасный специалист» все еще красуется на экране, только теперь, отстаивая высшую справедливость, он изрыгает свое недовольство, возмущенный неблагодарностью спасенного им, «который должен был бы находиться в этот момент рядом со мной и воздать медицине честь, которую она заслуживает!».
Это участь богов, Бертольд, все они рогоносцы: их создания сваливают куда подальше, это неизбежно...
– Насчет вашего мозга... – тихо с задумчивым видом произносит Марти, – принимая в расчет комплекс современных знаний по этому аспекту...
Быстрый взгляд по сторонам и наконец:
– Лучше спросите об этом Терезу.
50
Подобное предложение заставляет меня глубоко задуматься, и лишь голоса Луссы и Калиньяка выводят меня из этого состояния.
– Кое-кто ждет тебя в твоем кабинете, – говорит один.
– Кто это?
– Тот, кто обычно ждет тебя в твоем кабинете, – шутит другой, – некто выдающийся и нетерпеливый.
Одно из последствий воскрешения: приходится возвращаться к своей работе.
Так что следует подумать, прежде чем...
* * *
– Господин Малоссен, здравствуйте!
Я его сначала не узнал. Странное ощущение: я уже видел этого человека, да, я уже видел его костюм, только вот не помню, чтобы я видел его в этом костюме, нет. Ни его пузатый кожаный портфель, набитый до отказа. Голову даю на отсечение.
– Голову, верно, ломаете, а? – так и сказал, почти раздавив мне пальцы своим энергичным рукопожатием.
Великан, весь красный от напряжения, высоченный детина, принарядился, говорит какими-то загадками, веселый:
– Небось и не думали, что можно так измениться! Не отпирайтесь, это у вас на лице написано.
Я уклоняюсь от дружеских объятий и поспешно усаживаюсь за свой стол. В укрытие! Прячься!
Со временем становишься мудрее – смерть тому доказательство.
– А теперь вы меня узнаете?
Одним шагом он перемахивает через разделяющий нас ковер, нависает всей своей огромной массой над столом, хватается за подлокотники моего кресла и ставит нас прямо перед собой, на стол, меня и мое кресло, и в самом деле вызывая у меня проблеск воспоминания: мой сумасшедший великан! Черт побери, мой отчаявшийся громила! Тот, что разнес мою каморку! Только теперь он добродушный, как людоед, раздувшийся, как дирижабль, под толстой кожей уже и не угадаешь, где проходит кость. Резиновый великан хохочет так, что, того и гляди, книжки нашей Королевы разлетятся во все стороны. Но куда пропала его хищная волосатость? Откуда в нем эта доброжелательность? И почему его костюм, безупречный, как совесть сутенера, кажется мне таким знакомым?
