Я был на твоей глубине, и она торопит меня подняться на ее чистую гладь.
– Нет, я сказал, что Рональд здесь, конечно, ни при чем.
– Почему «конечно»?
– Мамзель в розовом костюмчике, которая пыталась втянуть меня в это дело, нашла себе другого козла отпущения, вот и все.
– Но все-таки он ведь должен был у кого-то купить эти татуировки.
– Только не у Сенклера. У кого-нибудь другого, возможно.
Да, возможно, простодушный Рональд де Флорентис оказался последним звеном в длинной цепи все убывающей вины.
– Странный все-таки предмет торговли… – бурчит Жюли.
Это мнение полностью разделяет Сюзанна, голова которой появляется на передней линии, между наших сидений.
– Это верно, не представляю, чтобы мне пришлось содержать фильмотеку на деньги, полученные от торговли человеческой кожей. У кино, конечно, много недостатков, однако оно еще далеко от каннибализма. До сих пор оно пожирало только души. А в души еще надо верить…
И тут Сюзанна сообщает нам, вот так, без предупреждения, что она оставляет этот проект с фильмотекой и возвращается на родину, в Пуату, преподавать греческий и латынь; она уезжает сегодня же вечером, и это уже решено.
– Я вам пришлю свой адрес. И вы будете приезжать смотреть хорошие фильмы ко мне домой.
– Вы бросаете «Зебру»?
Она в последний раз поливает нас звонким смехом.
– У меня никогда не было воинственной жилки, а «Зебру» слишком рьяно защищают все эти районные комитеты. Подбросите меня до Полковника Фабьена? Дальше я дойду пешком.
Сюзанна выходит на площади Полковника Фабьена, обойдя машину сзади, наклоняется над опущенным стеклом Жюли и в качестве прощания дарит нам одну маленькую фразу, которую она, должно быть, не слишком часто доставала из своего словаря:
– Я вас очень люблю, обоих, очень. Так держать!
Блеснув в последний раз своими ирландскими глазами, она помахала нам рукой и зашагала прочь таким решительным шагом, будто уже сейчас отправлялась в Пуату пешком.
Ни с того ни с сего я вдруг говорю:
– Ты знала, что у этой латинистки – черный пояс по дзюдо?
– И что эта королева киноманов – чемпионка по теннису, да, я это знала, – отвечает Жюли, нажимая на газ.
* * *
Первый, кого мы встречаем в клинике Святого Людовика, это профессор Бертольд в сопровождении своего неотвязного стада в белых халатах. Он встречает нас так, как лишь Бертольд умеет это делать. Он указывает на нас своему выводку ученых утят, зычно перекрывая все пространство громадного холла:
– Представляю вам чету Малоссенов, сборище карликов! Эти двое невероятно способствуют прогрессу медицины. Вы полагаете, что видите перед собой обыкновенную пару, каких много, – может быть, несколько удачнее остальных в случае подбора самочки – так вот нет, вы опять метите мимо, как всегда! Это целый отдел экспериментальных исследований движется вам навстречу! Смотрите на них, сборище карликов, и благодарите – им вы обязаны всеми своими познаниями, вы, претендующие воплощать медицину завтрашнего дня!
И, обращаясь уже непосредственно к нам, спрашивает:
– Вы что-то забыли? Или малыш выскочил прямо к вам на колени? Это лишь в очередной раз подтверждает, что он в отличной форме, поганец, хоть сейчас – на арену!
– Где Жервеза?
По голосу Жюли Бертольд замечает, что что-то не так:
– Жервеза? Уехала с вами, не далее как три четверти часа…
– Как это, уехала с нами? Мы же только пришли! – говорю я, собирая последние, разгоняемые страхом слова.
– Вы пришли, вы пришли, – раздраженно бросает Бертольд, – вы же звонили ей из кафетерия три четверти часа назад, и она к вам спустилась!
– Из кафетерия? И кто ответил на звонок? Вы сами?
– Нет, секретарша. Жервеза как раз одевалась, и секретарша передала ей, что господин Малоссен ожидает ее в кафетерии.
* * *
Мы бросились каждый в свою сторону: Жюли к Жервезе, а я – к нам домой. Как всегда, я загоняю свой страх в ноги, и мои ноги загребают Бельвиль, весь, с его пестротой и асфальтом, с его опустевшими фасадами, что живее новых, с его гроздьями побрякушек и развалами тряпья… Это вечер базарного дня – очистки разлетаются у меня под ногами, и так как в голове у меня сидишь ты – я стараюсь ни на чем не поскользнуться, не встряхнуть тебя, потому что надежда вновь стала столь хрупкой, а волосок судьбы – столь тонким, что один единственный шаг в сторону, одна неверная мысль могут навсегда отбить у тебя охоту вылезать; и я уже не знаю, о чем думать, и я уже не думаю ни о чем, я бегу, не заботясь даже о том, чтобы обругать этого тупого Бертольда, я бегу, не осмеливаясь представить себе, куда я бегу, я просто бегу к двери скобяной лавки, за которой я хотел бы увидеть Жервезу, убаюкивающую Верден, я бегу к образу, дорогому сердцу Жервезы, к мадонне Кватроченто, ожидающей маленького Малоссена и обвешенной со всех сторон ребятишками, я бегу и вбегаю столь стремительно, что дверь скобяной лавки буквально разлетается под напором.
И вместо пышной девы меня встречает плоская весталка, сухая как судебное предписание.
Тереза.
Одна. Сидит в столовой.
И протягивает мне маленький черный магнитофон.
– Не волнуйся так, Бенжамен, она всё здесь объясняет.
Так. Объяснение. Лучше, чем ничего.
Тереза добавляет:
– Я так и думала, что этим все кончится.
И хотя подобная ситуация, определенно, складывается впервые, меня преследует тревожное чувство, что все это в мельчайших подробностях я уже переживал когда-то – головокружение памяти.
– Как это включается?
– Нажми вот здесь.
Я нажимаю вот здесь.
Кассета начинает крутиться, и я слышу объяснение.
Это – не голос Жервезы. Это – голос мамы.
«Мои дорогие деточки, теперь, когда вам больше нечего бояться…»
Материнская проницательность…
«…теперь, когда вам больше нечего бояться…»
Точно! Я вспомнил, где и когда я уже пережил это: да здесь же! В тот год, когда мама оставила нас ради Пастора.
С той лишь разницей, что в прошлый раз я не слушал магнитофонную запись, а читал письмо, обливаясь холодным потом, в полной уверенности, что она сообщит мне, что Жюли сбежала с этим очаровашкой инспектором-убийцей. Но нет, это оказалась она сама. И сегодня, когда мне позарез нужны новости от Жервезы, опять на первый план выступает мама!
– Он влюбился в нее, когда явился с первой кассетой, Бенжамен, с той, которая подтверждала твою невиновность, с записью голоса Клемана.
Я прикладываю магнитофончик к уху.
