Они уже не аплодировали, они стояли, подняв бокалы с шампанским, а Жереми по центральному проходу поднимался к нам с двумя бокалами в руках, которые и передал нам с Жюли, наградив меня при этом самой простодушной своей улыбкой:
– С днем рождения, Ваше Вашество, ничего костюмчик!
Далее, по мере того как весь зал сотрясало дружное happy, перераставшее в ударное birthday
[8]
прирожденный церемониймейстер Жереми поклоном пригласил нас следовать за ним, чтобы занять почетное место: два кресла, которые были приготовлены специально для нас в первом ряду, между Королевой Забо, моей начальницей в издательстве «Тальон», и дивизионным Кудрие, моим личным комиссаром.
– С днем рождения, Малоссен, – повторила моя патронесса, – ну как, понравился сюрприз?
О да…
Настоящий сюрприз…
Сюрприз Жереми…
Ведь этот день не был днем моего рождения!
Этот дурацкий день моего рождения… я строго-настрого запретил его ежегодное упоминание, так строго, что даже сам теперь не был уверен, что вспомню точную дату! Запрет категорический. Под страхом наказания. Поэтому племя отмечало данное событие непонятно когда, по возможности несколько раз в год, и каждый раз это было настоящим сюрпризом.
– Да, я знаю! – подтвердил Жереми, когда луч прожектора внезапно пригвоздил его к занавесу на сцене: он стоял лицом к залу и, обвиняя, указывал на меня перстом. – Я знаю, Бен, ты опять станешь меня пилить, что ты, дескать, запретил нам поздравлять тебя с днем рождения, ты дождешься меня на выходе, и… твоя годовщина обернется мне очередным подарочком, знаю, это история всей моей жизни! (Слезы на глазах – вот шельма! – и дрожание губ столь правдоподобны, что я сам чуть не проникся живейшим состраданием…) Но посмотри на это почтенное собрание достойнейших людей, что окружают тебя, Бенжамен Малоссен! – рявкнул он в приступе обвиняющего гнева. – Неужели ты думаешь, что все они пришли сюда лишь затем, чтобы отметить твое появление на свет? Событие, которое, скажу я тебе, не стоит того, чтобы быть упомянутым даже в надписях на стене в уборной!
Тут он присел на корточки и весьма обстоятельно стал мне объяснять, так, будто в зале, кроме нас двоих, никого больше не было:
– Здесь, в черновике, я поставил «сортир». Но твоя соседка (он указал пальцем на Королеву Забо) заменила на «уборную»… Я стал спорить, подумал о «клозете» – она поморщилась, предложил «туалет» – она нашла это слишком плоским, и каждый раз она возвращалась к этой своей уборной, ну, ты ее знаешь, упрется как осел, ничего невозможно поделать. «Уборная, – сказала она, – более благозвучно в нашем языке, Монтерлану
[9]
бы понравилось!»
После этого он поднялся, запахнул невидимую тогу и продолжил свою обличительную речь, с того места, где ранее остановился:
– Нет, нет и нет, Бенжамен Малоссен, если все мы собрались здесь, вокруг твоей ничтожной персоны в этот праздничный день, если мы пропустили по глотку газировки за твое здоровье – о брат, не помнящий, чем ты обязан каждому из нас! – так это не ради того дня, когда ты родился, тщеславнейший из всех тщеславных, но потому, что тебе непременно надо было появиться на свет, олух несчастный, чтобы мы могли тебя оживлять!
Короткая пауза – только для того, чтобы набрать воздуху в легкие, – и громовым голосом продолжает:
– Нет, не рождение твое мы празднуем, Бенжамен Малоссен, но твои бесчисленные воскрешения!
Раздались фанфары, такие же громогласные, какие обычно звучат при появлении Цезаря на экранах.
– Грандиозно! Как тебе? – прокричала мне в ухо Королева Забо.
– Ибо, я спрашиваю, глядя тебе прямо в глаза, в самую глубь темного омута твоей души, – вновь заговорил оратор, как только фанфары умолкли, – находился бы ты сегодня среди нас, Бенжамен, если бы тот (он указал на инспектора Карегга) не вытащил тебя из окровавленных когтей твоих разъяренных коллег или если бы этот (ткнул он пальцем в дивизионного комиссара Кудрие) не спас тебя от истребителей в Магазине, наконец, если бы те двое (махнул он в сторону Бертольда и Марти) не вырвали тебя из ленивой безмятежности клинической смерти?
Он перечислил каждого из моих спасителей, и каждое произнесенное им имя вызывало шквал аплодисментов, когда же очередь дошла до Стожила и Тяня, зал встал, скандируя их имена, а свет зажигался и гас в такт дружному хлопанью; и я, пользуясь все оглушающим гвалтом, взвыл, как телок, томясь одной мыслью, мучительно искавшей выражения.
Мои дорогие, мои верные друзья, почему вы уходите? Тянь, Стожил, я спешу к вам! Смерть – это лишь временное препятствие… свет, мрак, свет, мрак… вот дьяволенок, этот Жереми, утри слезы, Бен, не порти праздника… Стожил, Тянь, почему? Прекрати-и-и-и, Бенжамен… Я иду к вам, друзья мои, я здесь, и я готов… Хорошо, Бенжамен, хорошо, мы тоже здесь, и мы ждем тебя, мы будем рады тебе, когда бы ты ни появился, мы не уходим, но не спеши, попытай еще счастья на том, вашем свете…
МЕСТО ТЕАТРУ
Когда свет погас и воцарилась тишина, я с влажными от слез глазами увидел, как поднимается занавес, открывая пустую, затянутую огромным полотном сцену.
Еще один сюрприз. Жереми отправлял нас на несколько лет назад, в раннее детство Малыша. На полотне был изображен один из тех «Рождественских Людоедов», которых раньше рисовал Малыш в приступе лихорадки и которые так пугали его тогдашнюю воспитательницу. Судя по тому, какая тишина стояла в зале, можно было с уверенностью сказать, что Дед Людоед вовсе не утратил своей магической силы.
К о р о л е в а З а б о (мне на ухо). Что? Впечатляет, правда?
Я (сквозь зубы и не сводя глаз со сцены). А, так вы с ними заодно, Ваше Величество?
Ее большая голова качнулась на тонком стебле шеи:
– Это замечательно, Малоссен, вот увидите. Она помолчала немного, потом добавила:
– Я имею в виду не собственно постановку, разумеется. Все эти постановки… неизбывный плеоназм… в них всегда что-то… детское, если хотите…
Со всех сторон у гигантского Людоеда тянулись – от самых колосников и до пола – рукава широкого плаща, представлявшие собой отделы универмага. Все это было битком набито различного рода товарами, и сия товарная масса, каскадом спускаясь донизу, заполняла всю сцену, оставляя незанятым лишь небольшое пространство, где и суетились актеры, пленники великого Торгашества. От такого изобилия завидущие глаза обжоры, казалось, совсем повылазили из орбит.
– Нет, – продолжила Королева Забо, – я говорю о тексте!
Она похлопала по рукописи, лежавшей у нее на коленях.
– Талант, каких мало, Бенжамен!
Она называла меня по имени лишь в редких случаях, когда литературная скаредность находила наконец повод расщедриться.
