Жервеза слушала.
– Я с ним пойду куда угодно: отель, алтарь, мне все равно. Я не ты, Жервеза, для меня нет большой разницы, особенно когда путаешься в орфографии. Поэтому-то меня и попросили из школы: они там не терпят путаницы. Я говорю тебе это, Жервеза, потому что ты – это ты, я приберу к рукам моего крикуна и никуда уже не отпущу. И если тебе доставит удовольствие, чтобы твой приятель сверху благословил наш союз, как вы обычно говорите, Он благословит. И ты будешь свидетельницей этого благословения.
Она говорила, обращаясь к двери, оставшейся открытой. Она сжимала до хруста руку Жервезы.
– Я покончу с прошлым, Жервеза, и начну все заново, с белого платья, с настоящего начала.
Я возьму себе Бертольда и не взгляну уже больше на других. Хоть красавцев писанных.
Ее глаза метнулись на Жервезу.
– Я не умерла, Жервеза.
Жервеза прекрасно поняла этот взгляд.
– И не чокнулась. И это настоящее чудо!
Такой взгляд она и ожидала увидеть в глазах Мондин при ее пробуждении.
– Ты даже не знаешь, откуда ты меня вытащила…
Взгляд повзрослевшей Верден.
– Я была в приличной компании, Жервеза. Все такие воспитанные. Не какие-нибудь крикуны. Говорили правильно. Длинные фразы, разные там слова. Это тебе не бертольды всякие; чинные, с манерами. И мысли у них далеко запрятаны. Очень далеко. В таких запредельных далях, где уже ничего не растет. А здесь, на языке, одни слова. И какие слова – чистый мед! Они накручивают это тебе на мозги, как сладкую вату. Такая бесконечная липкая вежливость.
Она долго молчала, потом опять заговорила.
– Я не умерла, Жервеза, хотя должна была. Они заподозрили неладное и изменили время. Если бы все пошло по-ихнему, вы опоздали бы на два часа, ты и твои ангелы-хранители. Пол вымыт, в комнате – никого, и Мондин в мусорном мешке. Но вышла задержка. Они привели еще одну, рыженькую. Американку, которая перекочевала от Японии до Парижа как горничная на пансионе, скажем так. От заправил якудзы
[17]
по всем инстанциям до этакой хозяйки дома, сама знаешь, что мне тебе объяснять. Домашняя проститутка, и никому глаза не мозолит. Чистюля, фортепиано, несколько языков, литература и все такое. Женушка не против. Можно даже оставлять на нее детишек по средам, вечером. Умеет держаться, и потом, это полезно для мсье, у него ведь железа не в порядке, вы понимаете. Медсестра, одним словом.
Она вдруг закатила глаза.
– Если есть на свете Бог, Жервеза, то не для всех. Или же Он любит играть, а мы – его карты. И Он передергивает. Первый шулер. Вместо того чтобы начать с меня, как и было намечено, они начали с рыжей. Не терпелось. У нее было кое-что, от чего они все как с ума посходили. Татуировка, которую не видно, Жервеза. Ироцума на рисовой муке, незаметная на ее белой коже, и она вся сплошь была в этой татуировке! Они хотели получить это немедля. Ты знаешь принцип? Нагревают, и проступает рисунок: бледные линии на краснеющей коже. Они заполнили водой аквариум. Бедняжка, она смеялась, залезая туда. Думала, что просто поглазеют на нее, как обычно. Ее-то они не похищали. Она пришла сама, с каким-то тузом, который ее и пригласил, и я сначала подумала, что она тоже любительница сладкого, как остальные. Ничего не подозревая, она дала себя раздеть и села в теплую воду, а они пристегнули ее наручниками и захлопнули крышкой. Вода нагревалась, и ироцума стала проявляться, очень медленно, а туз в это время принялся рассказывать ее историю, мило улыбаясь, будто о своей дочурке говорил… так я и узнала, откуда она… Тип с камерой все снимал.
Они хотели, чтобы я тоже смотрела… попугать решили…
Она отпустила руку Жервезы.
– Мило так о ней говорили, а сами нагревали воду…
Она покачала головой.
– Всё нагревали…
Потом она умолкла. Или, вернее, продолжала свой рассказ, выйдя за границу слов. И без конца качала головой. Долгий немой рассказ, за которым Жервеза следила не двигаясь.
Наконец ее глаза вернулись.
Она сказала:
– А знаешь, что ужаснее всего?
Она опять взяла ее за руку. Она смотрела на Жервезу во все глаза.
– Хуже всего то, что я забуду. Я все забуду, Жервеза. И пойду на приступ громады Бертольда. И, когда он падет, он поведет меня под венец, в церковь. В собор, если придется. Хоть в собор Парижской Богоматери, почему бы и нет? И пусть твой Великий Боже, чей бы Он там сын ни был, нас благословит. Если Он нас такими создал, будет справедливо, чтобы Он и благословил нас такими, какие мы есть.
* * *
И Мондин отпустила Жервезу.
– Сколько ночей ты не ложилась из-за всего этого?
Отправила с Божьей милостью.
– Одну ночь? Две? Твой автоответчик, наверное, лопается от сообщений!
Мондин знала этого помощника Жервезы. Она частенько доверяла ему свои тайны.
– Я не одна в твоей жизни, Жервеза, у тебя есть и другие забытые Богом бедняги…
Мондин известно было, кто будил Жервезу по утрам. Шестьсу Белый Снег давал только первый звонок. Далее следовали остальные. На помощь, Жервеза! Утренняя порция отчаяния. Не считая уже вечерних звонков. Все эти тревожные ночи, беспокойные души… спите спокойно, я здесь, рядом… я не сплю, смотрю за вами… никаких скорпионов у ваших ушей… Жервеза бдит…
«Носишься со своими курочками, Жервеза, совсем забросила старого папочку…» – «Старый папочка предпочел бы, чтобы я забросила своих курочек?»
Но старика-отца подстрелили в этой же больнице, вдали от недремлющего ока Шестьсу, а Жервеза выгравировала смерть на крылышках своих курочек. «Это не твоя вина, Жервеза…»
Она вышла из палаты.
– Куда ты?
Она отстранила тамплиеров, сказав, чтобы отвязаться:
– Я сейчас.
Решительным шагом она направилась вон из больницы Святого Людовика. «Если Ты хочешь испытать меня, Создатель, почему тогда на чужой шкуре?» Она хотела остаться одна. «Если Ты хочешь наказать меня, почему страданиями других?» С самого детства, сколько она себя помнила, ей всегда казалось, что Он разит только других, тех, кто ее окружал, что Он превращает ее веру в неприступную крепость, у стен которой другие страдали, умирали, мучились, гибли… что, для того чтобы оградить ее от терзаний, неизбежных в мире людских противоречий, Он укрыл ее в донжоне, возвышающемся на трупах людей, откуда она наблюдала за всеобщими страданиями. А когда она бросалась на помощь то одному, то другому, Он превращал ее в невинное орудие, которым творил их судьбу. «Почему?» Она не отстанет. «Почему другие ! И почему не моя вина? Чтобы заставить меня любить Тебя вопреки Тебе Самому?»
Это началось еще когда Тянь, маленький тонкинец-полицейский, похитил Жервезу вместе с ее матерью, Жаниной-Великаншей и им пришлось бежать из Тулона, спасаясь от шайки принципиальных сутенеров, не желавших признавать эту азиатскую страсть похитителя. Они требовали вернуть им и мать, и ребенка. Тянь нес Жервезу на своей тощей груди, соорудив для нее специальный конверт из ремней, нечто вроде конской упряжи. Пули свистели мимо ушей. Но Тянь стрелял быстро и целился метко. И сутенеры падали один за другим. Корсиканцы, кузены Жанины. Семейное счастье росло на их трупах. Почему? Потом умерла Жанина-Великанша. Почему? И Тянь погиб. Почему? И курочки Жервезы, одна за другой, почему? «Почему другие? Всегда другие! Почему?»
